Валерий Елманов - Крест и посох Страница 37

Однако мешать попу он не стал. Напротив, сам мысленно обратившись к бессильному себя защитить на земле, но ныне всемогущему Богу, Данило пообещал ему принести в жертву трех самых лучших дойных кобылиц из табуна. По счастливому для священника совпадению Козлик пришел в себя уже на следующий день после начала его молитв. Попа тут же отпустили с миром назад в село и даже дали ему на прощанье большой золотой крест, который в числе прочих вещей, снятых с убитых князей, достался в качестве отступного дара половецкому хану.

От креста, впрочем, священник, побледнев, отказался, прочтя надпись на обороте, просящую, чтобы Господь Бог помиловал раба своего грешного Ингваря, даровал ему победу над врагами и способствовал исполнению прочих желаний. Однако отказался поп в первую очередь из-за того, что прочел имя умершего князя, а в то время уже бытовало поверье, что чужой крест способен принести только беды и несчастья своему новому владельцу. Ну а если учесть то обстоятельство, что князь Ингварь погиб насильственной смертью, оставалось лишь догадываться, какое неисчислимое количество горя во всевозможных вариантах золотая святыня сулила тому, кто опять посмеет надеть ее.

Злато же священник принял с удовольствием, дав обещание в душе пустить гривны нехристя на богоугодное дело, обновление храма Божьего, которое благополучно забыл уже на следующий день. Едва он припустился – как бы не передумали, ироды, – по полю к селу, как Данило вошел в юрту к очнувшемуся Козлику.

Рассказанное ратником так потрясло его, что он вновь и вновь переспрашивал того, пока наконец лекарь не обратился к хану с просьбой прервать разговор, поскольку воин еще слишком слаб. Данило послушно ушел, но на следующий день вернулся и заставил раненого все повторить. Особенно его интересовал заключительный эпизод с бегством князя Константина и конечный результат Глебовой погони. Что с ними стряслось и отчего вдруг его шурин столь резко и неожиданно для брата изменил свое поведение, став на защиту остальных князей, – он не думал.

Сейчас самым важным было понять, остался ли его родственник по сестре жив или его постигла смерть. От этого зависел дальнейший выбор союзника, поскольку с самим князем Глебом в дружбу вступать было столь же опасно, сколь отогревать на груди замерзшую гадюку. Да и само внешнее сходство Глеба с половцем в мыслях молодого Кобяковича поневоле дополнялось аналогией в делах и поступках, которые у половцев если и благородны, то изредка, если честны, то иногда, если правдивы, то не намного. Впрочем, все это относилось к их поведению с чужими, но и хан со всем своим племенем был чужаком для этого князя-урусита.

Константин же всегда держал слово, даденное Даниле, никогда с ним не хитрил, щедро делился добычей, был мужем его родной сестры и, что немаловажно, нашел в себе мужество отказаться от братоубийства. Ведь когда хан впервые узнал о задуманном Глебом и его братом, он почему-то как-то сразу стал несколько меньше уважать Константина.

Нет, на предложение шурина он без раздумий дал добро и пообещал подмогу. Однако на такое зло даже среди степных племен, жадных до чужого добра и неразборчивых в средствах по его добыче, жестоко и неумолимо выжигающих в своих набегах русские деревни и города, и то смотрели искоса. Никогда ни один половец не согласился бы стать побратимом человеку, чьи руки были обагрены кровью родного брата. Но Константин уже был им, потому и согласился Данило Кобякович прийти ему на выручку – просьба побратима свята. От нарушившего узы кровного братства немедленно и навсегда отвернутся не только степные боги, но даже и Кристос, чей крест он всегда носил на шее, правда, скорее как последнюю память о горячо любимой матери, чем как символ веры.

Зато теперь, узнав доподлинно от одного из очевидцев трагедии, как все происходило, Данило Кобякович, удивляясь сам себе, облегченно вздохнул и продолжал напряженно размышлять, что ему делать дальше и как поступить. На третий день их продолжительных бесед с Козликом хан, наконец, вырвал у медленно выздоравливающего дружинника признание в том, что Константин со спутниками успели доскакать до опушки дубравы и скрыться в ней, так что погоня воев Глеба вернулась ни с чем.

На самом деле Козлик, упав с коня, почти тут же потерял сознание, которое если и возвращалось к нему, то лишь на чуть-чуть и то самым краешком. Какие уж тут всадники, которых он увидел скрывающимися в лесу, когда даже головка клевера, росшая чуть ли не под носом у лежавшего ратника, виделась ему в какой-то туманной зыби, то расплываясь, то вообще двоясь. Но настойчивость хана в совокупности с горячим желанием, чтобы князь спасся – иначе получалось, что все его ранения получены зазря, – сделали свое дело, и Козлик вспомнил то, чего не видел, хотя на сей раз желаемое как раз совпало с истинным положением вещей.

Тогда Кобякович вновь вернулся в свой шатер и провел в одиночестве и тяжких раздумьях весь вечер. Наутро он повелел всем собираться, и не было в этот момент приказа для его воинов, окончательно изнывших от безделья, приятнее и слаще.

Однако полуголые степняки не успели еще даже подступиться к ханской юрте, как прибежавшие дозорные сообщили хану о том, что по реке движется целый караван судов. Тут же явился еще один с докладом, что суда движутся с явным намерением пристать именно к тому месту, где расположился их стан. Наконец двое последних дозорных спустя еще несколько минут принесли весть о том, что оружных людей в них тьма, а вот товаров что-то не видно. Да и сами ладьи всем своим внешним видом на купеческие явно не походили.

Данило Кобякович поначалу встревожился, но затем, самолично прискакав на берег и издалека опознав в грузном немолодом седобородом воине, стоящем на носу первой ладьи, тысяцкого Константина Ратьшу, тут же успокоился и даже обрадовался.

По обычаю степного гостеприимства, едва ладья славного воина причалила к берегу и тысяцкий спрыгнул на землю, хан, искренне улыбаясь, встретил дорогого гостя и тут же позвал его в свою юрту. Тот, вежливо поблагодарив за приглашение, пригласил с собой еще одного высоченного детину под два метра ростом, светловолосого, голубоглазого, со свежим – едва запекся – шрамом на левой стороне шеи, пояснив, что этот могучий вой прозывается Эйнаром. Большая часть дружины хоть и подчиняется командам Ратьши, но непосредственные и более конкретные приказы отдает своим соплеменникам именно этот ярл.

Данило Кобякович ничуть не возражал. К тому же светловолосый гигант чем-то неуловимо напоминал хану его побратима, отчего и сам Эйнар сразу стал ему симпатичен. Тот и впрямь походил на Константина, только ростом был побольше да в плечах пошире. Мускулы и мышцы имел тоже более выпуклые и рельефные, волосы побелее, глаза посветлее, цвета небесной синевы, да еще широких серебряных браслетов на руках Константин никогда не нашивал, а так...

Хан лишь поинтересовался, что есть ярл? Его интересовало то ли это тоже имя, то ли означает совсем другое. На что тысяцкий обстоятельно ответил, что так на родине Эйнара прозываются правители, а ежели по-русски, то это боярин или воевода. В ответ на это Данило Кобякович радостно закивал и еще раз приглашающе протянул руку в сторону своего шатра.

Войдя в него и усевшись поудобнее на мягком ковре, Ратьша завел обычный пустопорожний разговор, который, по степному обычаю, непременно предварял любую самую серьезную беседу.

Впрочем, нетерпение обоих собеседников было столь велико, что, уделив каких-то пять-десять минут традиционным вопросам о благополучии Ратьши, Эйнара, а также их родных и близких, хан грубейшим образом нарушил неписаный, но свято соблюдаемый в степи этикет и перешел к более актуальным вопросам. Ратьша отвечал уклончиво, поскольку никак не мог понять, почему на месте сбора рязанских князей сидит хоть и близкая по значимости к удельному князьку, но явно нерусская морда и куда подевались остальные. Особенно его интересовал князь Константин. С другой стороны, приплыв аж на три дня раньше установленного времени, чего он еще мог ждать.

Во всяком случае, то, что перед ним сидит не просто половецкий хан, а брат жены Константина, с которым его связывали вдобавок и узы побратима, несколько успокоило тысяцкого, хотя и не совсем. Он подробно рассказал обо всех трудностях похода на мордву, описал сражения, в которых довелось побывать его дружине и варягам ярла Эйнара. Далее вскользь, чтоб не слишком разгорелись глаза у басурманина, упомянул о добыче, взятой после побед, и о полоне, после чего, наконец, выказал свое недоумение тем, что обнаружил на этом месте лишь половецкие кибитки.

Данило Кобякович хмуро кивнул, поняв, что Ратьша еще ничего не знает и, мало этого, даже не был посвящен в замысел Константина и Глеба, и сам в свою очередь приступил к рассказу. Кое-что он утаил, кое о чем сказал полуправду, но самое главное Ратьша уразумел, хотя и не сразу поверил нехристю – соврет и недорого возьмет. В его седой голове просто не укладывалось, почему без всякой на то причины Глеб, а также его бояре и слуги напали на пирующих в шатре других князей. Как получилось, что собственные бояре Константина разом восстали против своего князя и почему, наконец, самому Ратьше было велено явиться сюда не в Перунов день, который, как известно, празднуется, невзирая на все церковные запреты, в летний месяц сенозарник[49], а только во второй день зарева[50]. Да не врет ли нагло, глядя ему прямо в глаза своими бесстыжими раскосыми очами, этот хан?