Валерий Елманов - Крест и посох Страница 39

Самое время ему, Ратьше, замену постепенно подыскивать, чтоб новый тысяцкий не с бухты-барахты дружину княжью принял под свое руководство, а не торопясь. Желательно, чтоб и вои простые тоже к будущему воеводе привыкли, а для того надо бы его уже сейчас к себе приближать. Пусть все видят, что преемник будущий ныне по правую руку Ратьши сидит. Тогда и смена власти гладко пройдет. Вот бы сам князь назвал сейчас имя будущего тысяцкого, а Ратьша его бы в походе проверил по всем показателям. Где слабоват – подсказал бы, в чем не силен – подучил.

Надо ли говорить, что кандидатура Вячеслава особых восторгов у старого вояки не вызвала. И сосунок годами, и делу ратному только-только обучаться приставлен, и родом не просто худоват, а хуже некуда – из смердов голимых. Однако промолчал воевода, мудро решив на деле показать, что Константинов выбор неудачен оказался. Пусть это сама жизнь князю обрисует, такая у него задумка была.

Потому он в походе, держа Вячеслава близ себя, тем не менее, ставил перед ним самые сложные задачи: то в разведку пошлет, то во главе передовой сотни поставит, а то заставит высказаться по завтрашней битве. Какие у него, дескать, соображения имеются. И с каждым днем все больше и больше удивляясь, начинал Ратьша понимать, что выбор князя, пожалуй, не просто правильный, а самый лучший.

Вряд ли кто из воев бывалых уже сейчас лучше этого мальчишки сумел бы так грамотно оценить обстановку, прикинуть, как лучше всего использовать болотистую низину или дремучий лес, все мудро взвесить, включая даже боевой дух неприятеля и своего войска, и уж потом, исходя из всей совокупности, принять решение.

Да, конечно, что касается личного умения, то тут ему еще трудиться и трудиться. Тот же Константин, который князю тезкой доводился, и с мечом намного лучше обращается, и с луком, не говоря уже о том, как он на коне держится. Да и не он один Вячеслава опережал. С луком избранник князя и вовсе доброй половине дружины уступит, что по дальности, что по меткости. И с копьем у него не все слава богу, а уж на коне этот мальчишка до сих пор как на корове сидит. Однако не щадит себя парень, каждый день по сто потов проливает, но своего добивается.

К тому же не самое уж это и важное в деле руководства дружиной. Если бы по личному мастерству в воеводы выбирали, то у Ратьши в дружине уже сейчас кандидатов в тысяцкие несколько десятков набралось бы. Но вот беда, неспособны они к самому главному – не за себя одного, за всех воев вместе думать, да еще и за супротивника, не одну завтрашнюю битву, а всю войну в голове держать, да еще и будущую, к коей уже нынче молодь готовить надо. Этот же соответствовал всем думам и представлениям Ратьши о будущем тысяцком Константинова войска. Более того, его поведение почти не расходилось даже с самыми затаенными мечтами старого воеводы. А что до мастерства – придет оно, никуда не денется.

Потому и ныне взял он его на переговоры. Пусть смотрит, слушает, учится, одним словом, а там, глядишь, как совсем недавно в тех же дремучих мордовских лесах, что-нибудь сам придумает эдакое.

И ополчишася супротив Богом данного князя Глеба сила несметная, кою под стены града Резани закоснелый в ереси своея позваша вой Ратьша. И бысть страх во граде ибо прииде с чужих земель иноверцы и тако рекоша: град сей на копье возьмем и злато людишек резанских все наше будет.

И воспылаша во гневе сердца витязей Ратьши-тысяцкого, варяга Эйнара и Данило Кобяковича, половчанина, кой тож крест на груди имеша и восхотеша вступити за родича свово князя Константина, ибо сведали оные богатыри, кое зло удумал со своим братом учинити князь Глеб.

Трудно ответить, что именно приключилось с половецким ханом Данилой Кобяковичем, почему вдруг он в одночасье из союзника князя Глеба превратился в его непримиримого врага.

Объяснение мне видится только в том, что молодой хан посчитал себя в чем-то серьезно обделенным во время дележки добычи под Исадами, а то и обманутым. Под нажимом своих воинов он решил осуществить переход на другую сторону, участвовать во взятии Рязани и добром, награбленным в городе, компенсировать то, что он недобрал ранее.

Предлогом, по всей видимости, стал тот факт, что Константин был женат на родной сестре хана и Данило Кобякович якобы вступался за своего родственника.

Глава 13

Безуспешные переговоры

Друг тот, кто способен своих друзей

вызволить из несчастья.

А вовсе не тот, кто попрекает

случившеюся бедою.

Онуфрий не спал всю ночь. Ведь чуяло сердце недоброе, недаром он так упирался, когда на совете княжеском Глеб назвал имена трех человек, посылаемых для, как он выразился, заговаривания зубов Ратьше, и среди них прозвучало имя самого набольшего боярина Константина. Точнее, бывшего набольшего. Ныне он кто? Да так, ни богу свечка, ни черту кочерга.

Именно в ту ночь он впервые задумался, а правильно ли он поступил, уговорив Константина под прошлое Рождество пойти на такое злодеяние. О справедливости содеянного боярин старался не задумываться, тем более что и так все ясно – молить и молить Бога о прощении, вот и все, что остается. Его сейчас волновало другое – в самом ли деле был так выгоден страшный грех, свершенный им, что стоило во имя его поступиться спасением собственной души.

Но, с другой стороны, уж больно велико было искушение одним разом охапить столько земли и волостей, да еще не просто в кормление, а как вотчину, то есть то, что можно передать в наследство детям и внукам. Что и говорить – велико искушение. От такого отвернуться легче тому человеку, кто, как говорится, гол как сокол, либо, напротив, кто уже достиг всех чинов, званий, регалий и богатств. Последний на собственном опыте понимает, как все это земное тленно и как мало оно стоит по сравнению с тем, что нельзя купить ни за какие деньги.

Онуфрий еще не проделал свой путь от мрака богатства к чистому духовному свету, к изначальной простоте, и потому обещанные вотчины в его глазах затмевали любое предательство. О стыде и совести речи и вовсе не было. Неудобства перед Константином он не чувствовал. Ныне он своего прежнего князя ненавидел пуще прежнего и в первую очередь за то, что он сумел остаться чистым и душу дьяволу, в отличие от своего боярина, не продал. И тяготило его сердце только ощущение, что он изрядно прогадал.

Нет, Глеб все обещанное отдал сполна. Уговор ведь какой был – сначала они вместе с Константином всех положат, а уж спустя пару месяцев сам Константин с Божьей помощью и подсказки Онуфрия где-нибудь на охоте то ли шею сломит, с лошади упавши, то ли медведь его задерет, да мало ли.

– Мне князья на Рязани не надобны, – твердо заявил тогда Глеб и безумно злобными гадючьими глазами столь сурово глянул на Онуфрия, что тот вздрогнул. Впрочем, тут же его взгляд смягчился, и он почти ласково продолжил: – Иное дело – бояре. Без верных сподручников править никто не в силах. Вот, скажем, Ожск. Как же он без князя останется? Кто людишками управлять будет? А вот он, тут как тут, рука моя надежная – боярин Онуфрий. Ну и деревеньки княжьи тоже без присмотру не гоже оставлять. Но тут уж ты обиды на меня не держи. – Он прислонил руку к сердцу. – Их всем боярам Константиновым поровну, хотя набольшим право выбора первым дадено будет. – И он хитро подмигнул, слащаво улыбаясь.

Тогда все это устраивало Онуфрия как нельзя лучше, но вот вчера он понял то, что было давно ясно, но только он, глупец, от этого отмахивался. Никогда ему не бывать ни правой рукой Глеба, ни левой, да и вообще хотя бы просто своим. Никак не возможно одолеть столь мощную ораву собственных Глебовых прихлебателей и нахлебников. Разорвут в клочья. Ишь как загомонили с радостью, когда Глеб не их в посольство назначил, и даже проглотили горчинку в словах княжьих:

– Простите мне, мужи верные, что я отличку такую пред вами всеми боярину Онуфрию да боярину Мосяге дал, но ныне они близ сердца моего, а еще в Писании указано – кому многое дадено, с того многое и спросится. К тому же, – легко сменил князь высокопарный тон на деловой, – они и Ратьшу лучшее всех знают, ведают, какие речи и как с ним вести. Конечно, можно с ним и на рать выйти, однако ж, готовя злодейство страшное, – приходилось притворяться даже перед собственными боярами, – оный безбожник к себе нурманов[51] зазвал числом до пяти сотен, и, не желая руду алую воев своих понапрасну лить, я хочу порешить все миром. К тому же половцы там силой немалой. И их надобно улестить дарами да прочим.