Олег Авраменко - Принц Галлии (др. вар.) Страница 4

Преподобный отец снова вздохнул.

— Еще бы! Я с самого начала опасался, что многие, в том числе и король дон Фернандо, чья щепетильность в этих вопросах общеизвестна, превратно истолкуют поведение дона Фелипе. Вижу, мои опасения были не напрасны.

Горечь, прозвучавшая в голосе падре, тронула дона Альфонсо. Он вовсе не был толстокожим и черствым человеком; к тому же он ни в коей мере не разделял ханжеских воззрений своего отца, короля Фернандо IV.

— Боюсь, вы преувеличиваете, дон Антонио, — с удвоенной осторожностью заметил он. — При дворе о доне Фелипе ходят самые разноречивые слухи, которые мало кто воспринимает всерьез. А что до его величества, то он склонен считать, что господин граф еще слишком молод, а потому легкомыслен.

Падре угрюмо покачал головой.

— Увы, не от легкомыслия это, милостивый мой государь, но скорее от отчаяния. Когда умерла донья Луиза, дону Фелипе еще не исполнилось пятнадцати лет, он был сущим ребенком… да и сейчас он еще мальчишка — и на него свалилось такое горе, которое способно сломить и взрослого человека… Гм. По сути дела, так ведь и случилось с его отцом. И вот ирония судьбы: мать дона Фелипе умерла при его родах, а его жена — при родах его ребенка; в этом я усматриваю нечто большее, чем простое совпадение. И дон Фелипе так считает, он убежден, что на него и его бедную жену с их не родившимся ребенком обрушилась кара Божья за грехи отца. Это постоянно гнетет его, не дает ему покоя. А тут еще родители доньи Луизы… Я, конечно, понимаю их горе — они потеряли дочь; но даже в горе не следует забывать о сострадании и чисто человеческом участии. Аморально причинять боль другим только потому, что самому больно. Господин герцог всю жизнь смотрел на дона Фелипе как на убийцу своей жены, а отец доньи Луизы напрямую обвинил его в смерти дочери. К счастью, у дона Фелипе хватило мужества не возненавидеть в ответ весь мир… — Падре печально взглянул на гостя. — Знаете, дон Альфонсо, я отнюдь не считаю, что дон Фелипе избрал не лучший для себя способ забыться, заглушить свою боль. Да простит меня Бог, но я предпочитаю, чтобы он и дальше предавался греху распутства, чем, упаси Господи, пошел по стопам своего отца.

Дон Альфонсо понимающе кивнул.

— Да, я слышал эту историю.

— То-то и оно. Господин герцог отравил жизнь не только себе, но и окружающим. Дон Фелипе пострадал больше всех остальных, однако и другим приходилось несладко. Я не отрицаю, что среди владык земных мало найдется таких мудрых, справедливых и рассудительных мужей, как нынешний герцог Аквитанский, и тем не менее в частной жизни, не в упрек ему будет сказано, он человек тяжелый, порой невыносимый… Я, дон Альфонсо, лишь рядовой священнослужитель; возможно, это дерзость с моей стороны — по-своему толковать Священное Писание, и все же я склонен ставить заповедь Господню: «Возлюби ближнего своего» гораздо выше чем: «Не возжелай жены ближнего своего». Вы можете не согласиться со мной, но я искренне убежден, что дон Фелипе, в отличие от своего отца, сделал правильный выбор — уж коль скоро перед ним возникла такая прискорбная необходимость выбирать между нарушением одной из этих двух заповедей.

— Я всецело разделяю ваше мнение, дон Антонио, — сказал дон Альфонсо, и не только из одной лишь вежливости; рассуждения преподобного отца явно пришлись ему по душе. — Среди прочих грехов грех сладострастия самый простительный, ибо это наиболее распространенный человеческий порок, и мы должны относиться к нему со снисхождением и христианской терпимостью, которой учил нас Господь наш Иисус.

Еле заметная улыбка тронула губы падре Антонио.

«Да уж, — подумал он, — Слыхал я, что и вы, монсеньор, далеко не святой в этих делах».

— Да, кстати, — вновь отозвался дон Альфонсо. — Если не секрет, где сейчас господин граф?

Падре грустно усмехнулся.

— Какой уж там секрет! Ясно где… Где же ему еще быть.

Гость непринужденно рассмеялся. Глядя на его веселое лицо, слушая его жизнерадостный смех, падре улыбнулся по-настоящему, даже морщины на его лбу чуть разгладились. Во всяком случае, подумал он, в славившемся на всю Европу своим твердолобым ханжеством королевском доме Кастилии и Леона у Филиппа нашелся один доброжелатель, если не союзник. И не кто-нибудь, а сам наследник престола.

А в это же время к замку приближалась довольно странная процессия. Впереди бешеным галопом неслась лошадь с всадником, на котором из одежды были только штаны, сапожки и небрежно натянутая, причем наизнанку, рубашка. Шагах в ста — ста пятидесяти позади его преследовала группа из девяти человек разного возраста в полном боевом снаряжении, качество которого, впрочем, оставляло желать лучшего. Немилосердно подгоняя лошадей, они грозно размахивали мечами и бросали вдогонку беглецу угрозы и проклятия, а время от времени пускали стрелы, которые, к счастью, не достигали своей цели.

Приближаясь к мосту, преследуемый громко крикнул:

— Педро, это я!

Когда подковы застучали по дубовым доскам подъемного моста, ворота с тугим скрипом начали отворяться. В образовавшуюся щель влетела покрытая пеной лошадь, чуть было не сбив с ног старого привратника.

— Опускай решетку! — велел молодой всадник лет шестнадцати, останавливаясь. — Ну! Скорей!

Но было уже поздно. Погоня ворвалась во двор, и старый Педро снова едва успел отскочить в сторону, чтобы не попасть под копыта лошадей.

Тогда Филипп (а юношей в рубашке наизнанку был именно он) опрометью спешился и выхватил из ножен ближайшего к нему стражника меч. Стражник никак не отреагировал на действия своего господина и только тупо таращился на людей, бесцеремонно вторгнувшихся в замок, который он охранял.

— Ну! — обратился Филипп к своим преследователям. — Кто первый? И решайте живее, не то мои люди соберутся.

Предупреждение было не лишним: как только часовой на башне (малый более расторопный, чем тот стражник, у которого Филипп позаимствовал меч) дал сигнал тревоги, весь замок наполнился шумом, топотом ног, бряцанием стали о сталь — воины гарнизона и слуги спешно вооружались.

— Негодяй! — гневно выкрикнул старший из непрошеных гостей. — Развратник! Ты ответишь за все, паршивый ублюдок!

— Мы ждем, — спокойно произнес Филипп, с глубоким презрением глядя на предводителя.

— Сейчас, сейчас, мерзопакостная скотина, — рычал тот. — Час расплаты настал, грязное, похотливое животное. Ты еще горько пожалеешь о том дне, когда впервые увидел Терезу. Сопливый засранец! Сукин ты сын! Да я тебя… Я размажу тебя по этой стене, говнюка такого!

— Сомневаюсь, — невозмутимо ответствовал Филипп. — Боюсь, это вам придется горько пожалеть о той минуте, когда в ваши глупые головы пришла идиотская мысль выслеживать меня. А с вами, Диего де Сан-Хуан, — обратился он непосредственно к старшему, — у меня особые счеты. Если вы полагаете, что я оставлю безнаказанными ваши гнусные оскорбления, то глубоко заблуждаетесь. Мы с вами еще поговорим об этом — но в другое время и в другом месте. А теперь убирайтесь вон, или я прикажу страже разоружить вас и выпороть плетьми.

— Мы еще посмотрим, кто кого выпорет, — огрызнулся Диего де Сан-Хуан. Ослепленный яростью, он совсем не учел того обстоятельства, что во дворе уже собралось около полусотни вооруженных людей Филиппа, и готов был вместе со своими спутниками ввязаться в неравный бой.

Но тут, в самый критический момент внезапно прозвучал властный голос:

— Минуточку, господа! Поумерьте свой пыл. Что здесь происходит?

В свете факелов между противниками появился молодой человек лет двадцати пяти, одетый в дорожный костюм, без шляпы и почти безоружный — на его поясе висел лишь короткий кинжал. Подбоченясь и гордо вскинув голову, он устремил на вторгшихся пронзительный взгляд своих карих глаз.

— Черт тебя подери! — еще пуще разозлился Диего де Сан-Хуан. — А ты кто такой?

— Вы невежа, сударь. Я Альфонсо Астурийский. Советую принять это к сведению.

И взглядом, и осанкой, и голосом он разительно отличался от того дона Альфонсо, который несколько минут назад вел вежливую, неторопливую беседу с преподобным Антонио.

Ответом на это ошеломляющее известие было девять почти одновременных прыжков с лошадей. Все незваные гости разом обнажили головы.

— Ваше высочество, — растерянно пробормотал Диего де Сан-Хуан, наглая самоуверенность которого мигом улетучилась в присутствии старшего сына короля. — Ваше высочество, мы же не знали…

— Теперь знаете. Кто вы такие?

— Я Диего де Сан-Хуан, а это мои братья — Хуан Антонио де Сан-Хуан, Энрике де…

— Хватит, достаточно. А теперь отвечайте: по какому такому праву вы вторглись в чужой замок? Тем более, в замок вашего сеньора.

— Ваше высочество! Справедливости! — заорал один из младших де Сан-Хуан. — Этот негодяй обесчестил наш дом, опозорил нашу семью.