Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе Страница 4

Уже к началу 20-х годов даже такой «левый» (по меркам того времени) литератор, как К. Чуковский, принимал за личное оскорбление, если большевиков называли его товарищами. А М. Цветаева даже в 1925 г. искренне полагала, что В. Маяковский и С. Есенин – «большевики в поэзии».

Для Ленина и руководимой им партии сразу после Октябрьского переворота стояла только одна задача – любой ценой удержать власть. Именно для этого они сознательно развязали гражданскую войну. И лишь затем, чтобы защитить свою Россию, белые стали формировать Добровольческую армию.

Большевикам в первые годы было не до культуры. Это не они, а левые интеллигенты призывали громить «буржуазную культуру», «сбросить с парохода современности» всю классическую литературу XIX века. Даже трезвая и умная О.М. Фрейденберг, двоюродная сестра Б. Пастернака, ставшая крупным специалистом по античности, писала в 1919 г.: «Сейчас наблюдаю: именно люди сильные и большой культуры упали совершенно… Я часто теперь думаю, что этот режим – ужасный, конечно, – все же вскрыл пустоту той культуры, которой так гордились. Она оказалась какой-то сплошной маской, чем-то тем, что сверху донизу заполняло, а когда его вынули, оказалось пусто и совсем сухо». Странные слова. Их даже обсуждать не хочется. Отчаяние, как известно, порождает бездумье. Так что не погромные речи записных большевистских ораторов оказались решающими в надругательстве над русской культурой, а такие вот писания интеллигентов, к которым тогда их еще никто не понуждал. За подобные слова русская интеллигенция сначала расплатилась свободой, а затем и жизнью. Приговорив русскую культуру, русская интеллигенция приговорила собственное будущее, оно стало не их временем, в нем уже правил бал интеллигент советский, всегда послушный и на все согласный. Как подметил И. Бродский, «ничто так не мостит дорогу тирании, как культурная самокастрация. Когда потом начинают рубить головы – это даже логично».

Еще до 1917 г. в смертельной борьбе сошлись два типа русской литературы: традиционный, обнимавший весь XIX век, и новый, совсем непривычный для читателя. Он только нарождался в сочинениях М. Горького.

На самом деле, у любого истинного писателя болевой точкой его творчества всегда является человек: вместе с ним он страдает, ему сострадает. И всегда жалеет его. Так уж сложилась русская история, что она всегда была безрадостной. Человек жил, преодолевая время и всегда сознавая свою малость и никчемность. Поэтому слова В.Г. Короленко о том, что «человек рожден для счастья, как птица для полета» скорее воспринимаются как нечто инородное в устах реалиста, это скорее слова гриновского толка, не из нашей жизни.

Понятно, почему М. Горький не любил содержательную основу русской литературы, которая, по его словам, вечно металась между «каратаевщиной» и «карамазовщиной», так и не создав ни одного образа положительного героя, которому бы хотелось подражать, за которым можно было бы пойти и в огонь, и в воду. Всякие мечтатели и бездельники, типа Обломова, так называемые «лишние люди» a lá Онегин или Печорин, нигилисты наподобие тургеневского Базарова, вечно комплексующие интеллигенты, образы которых блестяще воссоздал в своих драмах Чехов, – это и есть букет из классических героев российской словесности XIX века.

Ни для счастья, ни просто для какого-либо нацеленного действия они не годились.

И. Бунин в очерке «Самородки», написанном в 1927 г., пытался анализировать, почему русский человек так падок до «острожной лирики». Из таких «лириков» Горький слепил «соль земли русской», и «мы двадцать лет надрывались от восторга перед Горьким, и перед его героем, равно как и перед прочими “скитальцами”… После того, как вся эта братия, во главе “великой и бескровной”, камня на камне не оставила от всех наших “идеалов и чаяний”, перебила нас сотнями и тысячами, на весь мир опозорила Россию… мы как будто опомнились».

Да, после революции мозги у многих поэтов съехали с насиженного места. В. Маяковский, к примеру, серьёзно оскорблялся, когда льстецы сравнивали его с Пушкиным: себя он считал много выше. А друг А. Фадеева Ю. Либединский утверждал, что Д. Бедный превзошел дарованием Н. Некрасова. Подобных откровений множество.

И все же таким «откровениям» можно лишь дивиться. Но вот когда поэт, пусть и бездарный, восторгается кровью невинных жертв, воспевая красный террор, от этого становится жутко. Почитаем А. Мариенгофа:

Кровью плюем зазорноБогу в юродивый взор.Вот на красном, черным:– Массовый террор!

Ладно. Оставим этого рифмоплета в покое. Обратимся к более важному.

Основной конфликт, предопределивший судьбы многих, – это противостояние Личности и Системы. Советская система была, если можно так сказать, конструктивно ориентирована на безличность. Поэтому даже ничтожное проявление независимости духа воспринималось властью как открытое противостояние, и такой человек любыми путями изымался из общества.

Самым злейшим врагом коммунистического режима стала свободная мысль. А как тонко заметил великий пролетарский писатель М. Горький, «если враг не сдается, его уничтожают». Кого, вы думаете, Горький разумел под «врагом»? Диверсанта? Террориста? Фашиста? Всякую прочую контру? Нет.

«Враг» для Горького – это русский интеллигент. Уничтожать великий наш гуманист призывал именно его. Что и делали с превеликим даже удовольствием.

А между тем люди мыслящие, коих угораздило жить в период становления большевистской власти, накапливали в своих душах недоумение, им было не понять: что за умники стоят у власти, какие такие глобальные причины заставляют их превращать целый народ в бессловесное стадо, что полезного для страны могут сделать трясущиеся от страха интеллигенты? Вопросы, само собой, оставались без ответа. Но недоумение росло. Оно ясно чувствуется в письмах и дневниках представителей русской (да и советской) культуры разных лет. Все они своим растущим недоумением предъявляли так и не оплаченный счет властям, счет, который, как считал философ М.К. Мамардашвили, может представить только «оскорбленная в своем достоинстве мысль».

Слова В. Короленко, сказанные им в лицо большевистским вождям: «Берегитесь же! Ваша победа – не победа. Русская литература… – не с вами, а против вас», – оказались пророческими, но тогда на них не обратили внимания.

Между тем недоверие системы к творческой интеллигенции объясняется только одним – страхом, ибо с первых лет советской власти большевистские вожди поняли ясно и отчетливо: их режим может поддерживаться только силой принуждения. Это как плохой клей: он «держит», пока не отпускаешь склеиваемые поверхности, но как только снимаешь искусственное давление, все разваливается.

Первоначальную веру интеллигенции уничтожило разочарование. Медаль повернулась своей обратной стороной, которая оказалась «несродной» (Л.Д. Троцкий) мечтаниям «буржуазной интеллигенции».

Как сила принуждения нагнетала давление на пишущих? Приведем лишь выборочную хронологию основных событий.

8 октября 1920 г. Ленин пишет проект резолюции «О пролетарской культуре». Там есть и такое откровение: «…только миросозерцание марксизма является правильным выражением интересов, точки зрения и культуры революционного пролетариата».

Весной 1925 г. при ЦК РКП(б) была создана комиссия для изучения состояния и путей реформирования «литературного дела». Основным запевалой в этой комиссии был Н.И. Бухарин. Ее главный вывод, конкретизирующий процитированные ленинские слова, – литература может быть только классовой. И никакой другой. В конце июня 1925 г. ЦК принял специальное постановление по наработкам этой комиссии «О политике партии в области художественной литературы». Оно еще было выдержано в либеральном духе времен нэпа и подковерной борьбы за власть, когда заигрывание с творческой интеллигенцией стало одним из эффективных приемов такой борьбы. Поэтому само постановление ничего не дало практически, а лишь посеяло иллюзии в еще не окрепших «советски» душах многих писателей и поэтов.

Важен еще один итог деятельности этой комиссии: в 1925 году создали Российскую Ассоциацию пролетарских писателей (РАПП) – первый писательский колхоз или, точнее, зону, в пределах которой и дозволялось советским писателям упражняться в сочинительстве.

М. Горький настолько поддался «чарам» этого постановления, что 13 июля 1925 г. написал М.Ф. Андреевой: «… Поеду в Россию. Обязательно!». «Буревестник революции» был, как известно, впечатлителен и обманывался с легкостью, а потом с той же легкостью лил слезы крокодиловы по поводу того, как его объегорили. В 1928 г., таки решив вернуться в СССР, он начал маниакально внедрять в головы тех, с кем контактировал, идею, что партия просто обязана взять управление литературой в свои руки даже организационно. Иначе бедные писатели заблудятся, пропадут, не зная – о чем же им писать.