Белая ферязь - Василий Павлович Щепетнёв Страница 4

— А проверить не помешало бы. Правда, это дело долгое, — сказал приват-доцент Деревенко, и началась врачебная дискуссия из тех, что мало-помалу, а двигают науку вперёд. Иногда.

О том, что цесаревич поразительным образом угадал их роль — написание посмертного заключения — светила в высоких чинах предпочли не говорить вообще. Как знать, может, ещё и придется писать. Собственно, он уже написан, осталось проставить дату и подписаться. Улучшение самочувствия не меняет прогноза, а прогноз, по единогласному мнению, был пессимистичным. Справедливости ради нужно отметить, что каждый был бы рад ошибиться.

В то же время Александра Федоровна говорила венценосному супругу:

— Ты видел? Ты видел, как изменился Sunbeam?

— Ему, кажется, лучше, — осторожно ответил Государь.

— Ему несомненно лучше! И я теперь уверена в благоприятном исходе.

— Знаешь, Аликс, я всем сердцем желаю этого, но не будем торопиться…

— Я знаю, а ты нет. Утром я получила депешу от отца Григория, — и она достала листок бумаги:

«Бог воззрил на твои слезы. Не печалься. Твой сын будет жить. Пусть доктора его не мучат».

— Что ты на это скажешь?

— Что Григорий не рукоположен, и потому звать Отцом его неправильно.

— Ах, какой ты формалист. Ты вникни в суть! Сначала Alexis говорит, что будет жить, что выздоровеет, и что это ему сказали с небес! И тут же Друг посылает нам благую весть. Это совпадение? Разве бывают такие совпадения?

— Хорошо, хорошо, — примирительным тоном сказал Государь. — Но всё же давай немножко подождём.

— И другое: ты заметил, что львёнок становится львом? Как он разговаривает, как он держится, как он осадил всех этих докторов! Настоящий самодержец!

А я, значит, ненастоящий, подумал Николай, но сказал другое:

— Мы, Романовы, такие! «Я еду, еду, не свищу, а как наеду — не спущу!»

— Конечно, — согласилась Александра Федоровна. Но что подумала она, осталось тайной.

Глава 2

17 ноября 1912 года, поезд номер один

Вечернее чтение

— В тогдашнее время, как стали ружья заряжать, а пули в них и болтаются, потому что стволы кирпичом расчищены.

Тут Мартын-Сольский Чернышеву о левше и напомнил, а граф Чернышев и говорит:

— Пошел к черту, плезирная трубка, не в свое дело не мешайся, а не то я отопрусь, что никогда от тебя об этом не слыхал, — тебе же и достанется.

Мартын-Сольский подумал: «И вправду отопрется», — так и молчал.

А доведи они левшины слова в свое время до государя, в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был, — Papa вздохнул, закрыл книгу, и отложил в сторону.

Мы сидели в гостиной, поезд катил по Виленской губернии, тихо, плавно, гладко. И медленно. Двадцать вёрст в час. Поезд царский, мебель наилучшая, отделка превосходная, но дорога — она для всех дорога. И чтобы исключить раскачивание вагонов на стыках рельс и прочих местах, поезд двигался неспешно. А вдруг вагон качнётся, я ударюсь обо что-нибудь? Нет, это недопустимо.

Да и куда спешить? Здесь уютно, здесь покойно. Едва слышный запах мокрого угля, едва слышный шум колес, едва заметное покачивание — век бы ехал.

«Левшу» мы читали третий день. То есть читал Papa, а все слушали. Mama, ОТМА и я.

ОТМА — это мои сёстры. Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. Не было ни одной, а тут сразу четыре. И все старшие. Ольге восемнадцатый пошёл, ровесница мне тогдашнему, в двадцать первом веке. Анастасии двенадцатый. А Татьяна и Мария посерёдке.

И все меня любят.

Вернее, не меня, а того самого цесаревича Алексея, которого я подменяю. Сейчас они немного смущены, и смущают их перемены. Я стал активнее, если не физически, какое уж физически, то ментально. Стал подавать голос там, где прежде помалкивал. Стал ненавязчиво, но неуклонно давать знать окружающим, что я не просто маленький мальчик, а наследник престола. В этом вагоне — и в этом государстве — второе по значению лицо. Пока лишь формально, но всё начинается с формы, это вам любой военный скажет.

Papa и Mama объяснили девочкам, что перемены во мне есть следствие болезни, точнее, мучений. Муки-де возвышают, а также способствуют ускоренному взрослению. Так считалось, то есть так считается, здесь и сейчас, в Российской Империи, в одна тысяча девятьсот двенадцатом году. Причем считается теми, кого эти мучения, как правило, обходят. «Война облагораживает солдат и развивает в народе высшие качества» — такое мнение в высших кругах, правда-правда.

И потому ОТМА меня не только продолжают любить, а любят, быть может, пуще прежнего.

Потому что любить-то им больше некого, да.

Вот все говорят «царские дети, царские дети», а я скажу, что нам за вредность молоко… хорошо, лимонад давать нужно.

Ладно я. Меня лелеют, как фарфоровую статуэтку, и в связи с этим круг общения у меня ограничен. Из-за болезни, вдруг толкнут, вдруг я, шаля, упаду, ударюсь, поломаюсь. Но у сестер его вообще нет, общения! Такова система воспитания, утвержденная Mama. Не то, что с простолюдинками, с потомственными дворянками, титулованной молодежью, графинями и княжнами, сёстры видятся крайне редко, а запросто общаться — и вовсе не смеют. Не позволено. О мальчиках и не говорю. Бестужевские курсы? Сорбонна? Даже и не думайте. Не царское это дело. Даже институт благородных девиц казался сёстрам неким заманчивым учреждением, хотя и он по статусу не подходил им совершенно.

— Ну-с, что можно сказать о «Левше»? — спросил Papa. Это у него такой педагогический приём — после чтения разбирать произведение. Анализировать. Для нашего развития. — Какой урок следует извлечь?

Начинать полагалось мне. По морскому обычаю первым высказывался младший, а я был младшим — по возрасту.

— Дорогие Papa и Mama, любезные мои сёстры, — следуя правилам риторики, начал я, но потом сбился. — Урок простой: людям нижних сословий следует учиться, учиться, и ещё раз учиться!

— Это как? — удивился Papa.

— Народные школы, гимназии, университеты. Наши и зарубежные.

— Нет, из чего это следует?

— Левша ведь талант, но талант тёмный, непросвещенный. Не знает основ наук. Блоху он подковал, да. Но тем самым испортил, привел в негодность, поломал. А знай он механику, глядишь, и не стал бы чужих блох переделывать, а занялся чем-нибудь важным.

— Это чем же?

— Да хоть теми же ружьями, Papa. Зачем делать блох? Если вдруг явилась нужда в блохах,

бери любую уличную собаку, на