Валерий Елманов - Крест и посох Страница 42

– И как? – каким-то чужим необычным голосом сухо и отрешенно поинтересовался Глеб.

– Нет обоих. Княжича-то след отыскали. Он с вечера куда-то к стенам подался. Малец еще, вот и интересно ему. А лекарку и вовсе никто не видал с тех пор, как стемнело.

– Немедля всех, кто на стороже у терема – всех к стенам. Княжича живого или мертвого найти. Сыскавшему – гривну серебром. Нет, пять гривен, – тут же поправился он.

– А лекарка? – не понял холоп.

– Да пес с ней, этой лекаркой! – истошно заорал на него князь, но, заслышав сдержанный страдальческий стон Хвоща, обреченно махнул рукой. – И лекарку заодно сюда же.

– За пять-то гривенок серебром мы его из-под земли вытащим. Даже и не сомневайся, княже, – успокоительно пообещал холоп побойчее и исчез вместе с товарищем-молчуном.

Однако его уверенность была напрасной. Вот если бы он знал, где находится подземный ход, ведущий из города почти к самой Оке, да еще догадался туда заглянуть аж тремя часами раньше, то тогда, может быть, и смог бы заработать свои гривны. А к тому времени, когда начался настоящий розыск, две худенькие фигурки – одна чуть повыше, другая пониже – со всевозможным бережением и под надежной охраной викингов, возглавляемых самим Эйнаром, уже приближались к половецкому стану, справа от которого расположилась конная дружина Ратьши.

Поиски Глеб прекратил уже после восхода солнца. Результата они так и не принесли. Князь сидел на своем стольце молча, с понурой головой и крепко сцепленными руками, время от времени похрустывая костяшками пальцев. Бешенство его достигло такого предела, что превратилось в свою противоположность. Так бывает с человеком, когда он заходит в бане в парилку и от нестерпимого жара у него неожиданно начинается кратковременный холодный озноб.

– Измена, – поднял он наконец голову и пристально обвел глазами своих бояр, поочередно впиваясь в каждого из них змеиным взглядом, но не найдя искомого изменника, вздохнув, коротко приказал: – Хвощ, перекуси малость и иди. Коня из моей конюшни возьми, – и, глядя на покорно поднявшегося с лавки боярина, продолжавшего держаться за правый бок, приободрил: – Вскорости полегчает. Вот девку там увидишь и попросишь помочь. Она на радостях живо тебя на ноги поставит. От меня же скажешь так...

Имеша крест на груди и Бога в душе, христианнейший княже Глеб восхотеша все миром порешить, дабы руду людскую не лити, ибо грех то смертный. Богоотступники же мерзкие тысяцкий Ратьша, и с им басурмане послов княжих избиша, нанеся раны кровавы и лишь одного боярина слушати согласие даша, кой именем прозываемый бысть Хвощ. Одначе и оный боярин не возмог их свирепость лютую утишить, со тщетой в душе едучи во путь обратный.

Не убояшися дружины многолюдной, а пожелаша за князя живот положити, ибо честь имеша и рота дадена в служении оному се тысяцкий Ратьша с варягом Эйнаром, а тако же хан половецкий Данило Кобякович воев своих ко Резани граду привели и рекли тако – отдай нашего князя Константина и мы уйде с очес твоих, Глеб княже. Но оный рек тако – лжу вам рекли и брате мой не в порубе вовсе, а занемог токмо. Но ведал тысяцкий Ратьша доподлинно о лже послов Глебовых и на своем стояша крепко – без князя Константина не уйдем с под града твоего.

Несколько непонятен тот факт, что князь Глеб не рискнул вывести своих воинов из Рязани в поле, дабы решить все в открытом бою. Учитывая то, что к его основной дружине присоединилась большая часть воинов из отрядов других рязанских князей, погибших под Исадами, общая численность его войска никак не могла быть менее трех-четырех тысяч. Соединенная с половцами дружина Ратьши все равно не превышала двух, от силы двух с половиной тысяч человек, следовательно, перевес был на стороне обороняющихся.

Тем не менее, Глеб затевает переговоры, пытаясь решить все миром, но – случай небывалый – Ратьша сразу избивает двух из трех посланных Глебом бояр и изгоняет их обратно. Словом, ведет он себя так, словно имеет десятикратное превосходство в силах.

Глава 14

Отец Николай

Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло...

Занесенный волею случая в негостеприимный тринадцатый век, отец Николай даже после долгих бесед с Константином, Вячеславом и Минькой все равно продолжал сомневаться в том, правильно ли они все делают или, объективно рассуждая, все их труды в конечном итоге пойдут на потребу дьяволу.

Уныние его как-то само собой стало пропадать с того самого дня, как отца Николая вновь рукоположили в священнический сан. Жизнь его тем самым приобрела новый смысл, а все возрастающее участие в делах, затеваемых Константином, постепенно ликвидировало избыток свободного времени, что тоже пошло во благо.

Священник еле успевал мотаться от церкви на строительство странноприимного дома, а оттуда к князю в терем, предлагая все новые и новые идеи по переработке не только алфавита, но и духовных книг, которые в школах надлежало читать, по его мнению, в первоочередном порядке. Когда уж тут думать о том, правы ли они все, включая его самого, и верные ли затевают перемены?

Часто ему на ум приходили все объясняющие строки одного римского императора-философа, которые как-то процитировал Константин: «Делай, что должен, и пусть свершится то, чему суждено». Легко и просто, а главное, эта формулировка не допускала никаких сомнений, помогала продолжать спокойно трудиться. Император Марк Аврелий[52] знал, что говорил.

К середине лета отца Николая знало практически все население Ожска, да и не только. Именно к нему заходили за благословением отъезжающие в далекие края купцы, именно он отбирал кандидатов в будущие жители первого странноприимного дома, часами беседуя с каликами перехожими, именно к нему забегали приставшие к ожской пристани торговые гости. Сам превосходно зная нелегкий крестьянский труд, он давал умелые советы, ободрял в горе, укреплял семьи, в которых намечался разлад.

Его добрый ласковый взгляд мгновенно отыскивал в стайке резвящейся детворы самого бедного ребенка, чтобы наделить того чем-нибудь вкусным, вроде сдобного сухарика или медового пряника. Его крупная мужицкая рука заботливо прикасалась по окончании обедни к измученной разнообразными заботами и бедами крестьянке, выглядевшей на десять-двадцать лет старше своего возраста, потому что жизнь, будто гример, наложила на несчастную женщину маску из морщин, посылая ей одно несчастье за другим. Она прикасалась, и все то, что непосильным грузом давило на хрупкие женские плечи, куда-то пропадало, бесследно исчезало, а на душе появлялись долгожданный покой и вера в то, что рано или поздно, но все изменится и непременно в лучшую сторону.

Завидев его, на ожском торжище переставали переругиваться самые склочные и отчаянные сплетницы-скандалистки – стыдно. Даже петухи не наскакивали друг на друга и расходились, пристыженные той немой укоризной, которая исходила от него.

А уж когда в странноприимном доме появились первые инвалиды, поселенные там доживать остаток дней, отец Николай и вовсе оттаял душой, надеясь, что и в будущем сможет принести немало добра простым людям земли Русской. Нет, и раньше на Рязанщине, которая раскинулась на самом краю Руси, наглухо загораживая своими землями путь диким кочевым народам в земли Залеской или Владимиро-Суздальской Руси, о милосердии для нищих не забывали. Где победнее, вынесут ломоть хлеба, где побогаче, дадут и кусок пирога. О молоке уж и речи нет – само собой разумеется. Могли запросто и за стол пригласить, не побрезговав грязной одеждой, ибо странник на Руси испокон веков считался Божьим человеком. Пьяницы, ворюги да лодыри по деревням Христа ради не бродили – все больше в тати ночные шли. А уж если кто в скитания ударился – стало быть, край пришел. Либо кров с семьей на старости лет потерял, либо увечье получил на рати. А то и погорельцы бредут. Им тоже от души подавали, о себе памятуя. Это нынче ты весел да богат, с крышей над головой, да с калитой, в которой гривны весело позвякивают. А кому ведомо, какое испытание пошлет завтра для тебя Господь? Молчат о том небеса. Стало быть, надо напоить, накормить, обогреть нуждающегося. И как знать, сколько грехов Всевышний спишет с тебя, прислушавшись к светлой благодарственной молитве прохожего человека. И даже, чтобы из гордыни излишней не остался голодным калика перехожий, в задней стене избы специально крохотное оконце делали. И там уже оставляли на ночь молоко с хлебом. Коли утром видели, что все съедено и выпито, снова наливали, снова отрезали...