Анатолий Дроздов - Интендант третьего ранга Страница 44

— Присягу фюреру давал? — спросил Крайнев.

— Давал. Твои тоже давали.

— Моим я велел, а тебе кто?

— Сам. Жить хотелось.

— Дальше!

— Кормили и вправду сносно, одели, обули. Только из казармы — ни шагу, увольнение редкость, да и то в сопровождении немца. В остальное время стой на вышке или у ворот, охраняй станцию. Я, правда, не охранял, врач все-таки. Немцы русских лечить не хотели, взяли меня. Народ в роте собрался разный, сволочи много. В глаза меня «жидом» звали, в бане приглядывались, не обрезан ли, — Гольдберг опять усмехнулся уголками губ. — К счастью, отец у меня атеист, врач, мама и вовсе русская, крестила меня в младенчестве. Я не знал. Мать призналась, как в армию шел. Крестик дала, я его в карман сунул да потерял гдето. Не верил. Хоть не комсомолец, но атеист. На собраниях говорил: «Бога нет!», хоть за язык не тянули. Вспомнил мне Господь те слова…

Стало мне ясно: в роте не заживусь. Найдется рьяный, стукнет немцам, те долго разбираться не станут… Что делать? Бежать? Станция в черте города, везде охрана, патрули. Некоторые пробовали. Ловили и расстреливали перед строем. Случай подвернулся — съездить в округ за лекарствами. Этим занимался немец-врач из местного гарнизона, но он проштрафился и загремел на фронт. Послали меня. Дали немца в провожатые. Лекарства мы получили, но возвращение отложили. Немцу захотелось гульнуть, у них служба тоже не мед. Тогда я и решил: Сейчас или никогда! Деньги имелись, получку немецкую не тратил, как другие, накупил немцу выпивки, закуски… Наливал, пока тот свалился. Сам — на базар. Нашел какого-то спекулянта. «Поменяй, — говорю, — форму на гражданку». Он носом закрутил, я ему — часы, которые у немца с руки снял. Отвел он меня в переулок, дал вместо мундира какую-то рванину. Вместо сапог — опорки разбитые. Сапоги я отдавать не хотел, так он предложил за них документ, с которым немцев можно не бояться. Понял, гад, кто я. Согласился. Даже обрадовался. Потом разглядел: бумажка липа-липой, показывать ее немцам — петлю себе выпрашивать. Выбросил. Взял ноги в руки — и к Соне!

— Почему к ней?

— Долго рассказывать.

— Я не спешу.

— В лагере у нас дед один был. Годами не старый, лет пятидесяти, но все «дедом» звали. Выглядел серьезно, хоть обозник всего-навсего. Бывший монах, отец Григорий. В двадцатых годах монастырь разогнали, монахов кого сослали, кто сам ушел. Отец Григорий пристроился в колхозе коней смотреть. У него хорошо получалось, не трогали. Как война началась, мобилизовали вместе с лошадьми. В лагере он не таился, люди к нему потянулись. Верующие и атеисты. Там слова доброго ох как не хватало, а монах утешит и ободрит. Многие крестились. Сидели мы как-то с отцом Григорием, о боге беседовали, а меня вдруг как прорвет! Слезы ручьем, рыдания… «За что?! — кричу. — За что это все мне?! Чем я перед богом провинился?…» А монах меня по голове гладит: «Рассказывай!» Я и выложил — все, что от других таил. Как пил, гулял, обижал людей. Про женщин, мною брошенных, про болезнь стыдную, Соню, так и не ставшую женой… Рассказываю, плачу, а он меня по голове гладит. Как закончил, говорит: «Господь тебе милость великую даровал: при жизни страданием грехи великие искупить. По смерти не прошел бы ты мытарства небесные. Радуйся и благодари Господа! Вижу: полностью сердце ему открыл, во всех грехах покаялся!» Накрыл мне голову полой шинели и грехи отпустил. После велел: «Молись! Господу нашему и Богородице-заступнице. Своими словами молись, как сердце чувствует.» Я послушался…

— Что с ним стало? Монахом?

— Не знаю. Я немцам пошел служить, он в лагере остался. Он не ругал меня, даже не отговаривал. Сказал на прощание: «Бога не забывай!» В первом же увольнении я сходил в церковь, купил библию, иконку Богородицы. Иконку повесил над койкой. Многие смеялись: «Жид Богородице русской молится!» Скудные умом, они даже не знают, что Дева Мария — еврейка… Я не обращал внимания на насмешки, молился. Утром, вечером, днем. Другой раз ночью проснусь — и ночью! Не за себя, Соню. Немцы евреев повсеместно расстреливали, а я знал, что Соня в Городе осталась. Просил: «Смилуйся, Господи! Спаси рабу твою! Она хоть и не крещеная, а душой христианка. Убереги ее от напасти, проведи сохранно по путям твоим!» И Богородицу просил. Раз как-то в казарме никого не было, молюсь ей, истово, вдруг вижу: дрогнул лик на иконе. Пошевелила губами Пречистая, будто сказать что хотела. Протер глаза — недвижим лик. Но я понял: знак! Увижу я свою Соню!..

— Долго шел? — перебил Крайнев.

— Долго. На большак не выходил, кружными дорогами. Просил милостыню, подавали. Когда спрашивал, отвечал: «Домой из плена иду». Не было случая, чтоб в дом не впустили. Если в деревне немцы или полицаи злые, предупреждали, прятали. Добрых людей Господь посылал… Один раз на патруль нарвался, остановили. Думал: «Убьют!» Стал молиться, чтоб не умереть нераскаянным. Немцы увидели, что крещусь и кланяюсь, плюнули и уехали. Сохранил Господь… Под конец пути морозы начались, обмерз сильно — одежка худая совсем. Раз в стогу ночевал, утром еле поднялся — так застыл. Милостью Божьей добрался до Городского района. В первой же деревне все рассказали. О евреях спасенных, тебе и Соне…

— Обиделся?

— Не то слово! Ножом по сердцу. Первая мысль: «Убью обоих!» Даже топор у хозяина присмотрел…

Крайнев покрутил головой, разглядывая углы.

— Не брал я топора… Первый раз с лагеря лег, не помолившись, и увидал во сне отца Григория. Смотрит сердито: «Я велел тебе Бога не забывать! А ты? На кого ропщешь? Просил Господа и Богородицу жену сохранить — вняли они молитвам. Чего еще? Неблагодарный! На кого зло точишь? Человек ее от верной смерти уберег, приютил, обогрел, счастливой сделал, а ты убить? Иди к нему, кланяйся в ноги и благодари! Руки целуй! Смилуется — вернет тебе жену…»

Крайнев поднес руки к глазам и посмотрел на них, будто видел впервые.

— Я сейчас! — сказал Гольдберг, вставая. — Не побрезгуйте!

— Брезгую! — Крайнев встал. — Очень даже… Слушать тебя больше не желаю! Что значит «вернет»? Она что, вещь: взял, попользовался и отдал обратно? Притащился… Люди в боях гибнут, а он — к бабе под теплый бочок! Вали, пока Саломатин не прознал! Доведет до ближайшей стенки, не дальше!

— Я пришел к жене! — набычился Гольдберг.

— Она тебе больше не жена!

— Соня так не говорила!

— Скажет… Соня! — позвал Крайнев громко. — Заходи! Все равно подслушиваешь…

Соня вошла и остановилась на пороге, сложив руки на животе. По щекам ее текли слезы. Внезапно Крайнев понял, что сейчас и здесь ее ни о чем спрашивать не надо. Что-то изменилось за время, пока он отсутствовал. «Он ей что-то наплел! — понял Крайнев. — Такой может. Ишь, соловьем про любовь свою разливался. Можно представить, что говорил ей!»

Крайнев молча взял Соню за руку и вывел на крыльцо. Там попытался обнять, но Соня отстранилась.

— Что случилось? — удивился Крайнев.

— Ты слышал!

— Тебя тронула речь юродивого?

— Как ты можешь?!

— Могу! Сначала он предал тебя, а потом Родину.

— Но он покаялся! Страдал…

— Бойцы Саломатина страдали не меньше.

— Он не виноват, что попал не в тот лагерь!

— Человеком нужно оставаться везде!

— Что ты можешь об этом знать?! Ты голодал, как он, мерз? Пришел из своей красивой жизни, погостил немного и вернулся! Богатый, сытый, счастливый… Что тебе до нашего горя и страданий!

— Что с тобой, Соня! — спросил Крайнев, отступая. — Причем тут я? Сама говорила: появится — выгоню!

— Его нельзя выгонять. Он слабый, больной… Он погибнет!

— Пусть остается! Есть комната для больных, там сейчас Ильин лежит, поставим еще койку… Поправится — отправлю в Новоселки, там врач нужен, фельдшерский пункт стоит закрытый. Выправлю аусвайс, положу жалованье…

— Ты когда-нибудь молился за меня? — внезапно спросила Соня.

Крайнев запнулся, не зная, что ответить.

— Не молился! — упрекнула Соня. — А он — каждый день! Бог спас меня…

— Это сделал я!

— Бог надоумил! Потому что Яков молился!

— Господи! — изумился Крайнев. — Где набралась?

— Вот! — Соня нырнула рукой за ворот блузки и достала крестик на шнурке.

— Не видел раньше.

— Стеснялась. Думала, будешь смеяться.

— Я?

— Крестилась, чтоб быть ближе, — вдруг всхлипнула Соня. — Один Бог, одна вера… Сказано: «Прилепится жена к мужу, а муж к жене, и станут одним телом». Хотела, что ты меня полюбил.

— Я люблю!

— Нет! — покачала Соня головой. — Притворяешься. Женщины это чувствуют. Вот он, — Соня кивнула в сторону дома, — любит. По настоящему.

— Соня! — тихо сказал Крайнев. — Прошу тебя: одумайся! Понимаю, тебе трудно, но перед богом и людьми ты — моя жена! Не его. Да, я не говорил тебе красивых слов и не стоял на коленях, зато делал все, чтоб ты была счастлива. Буду делать это впредь. Я пришел сюда из сытого и благополучного мира, но не за тем, чтоб развлекаться с женщинами. Их хватает и там. Здесь я только ради тебя! Зачем гонишь?