Дмитрий Беразинский - Задолго до Истмата Страница 47

Слава богу, об опасности СПИДа здесь можно было забыть, поэтому в обращение снова ввели многоразовые шприцы, стерилизацию которых было провести легче, чем наладить выпуск одноразовых Disposable Syringe[8]. Вообще оснащение госпиталя было на уровне середины девятнадцатого века, никаких цивилизованных «излишеств» вроде интенсивной терапии и гомеопатии — в госпитале было всего четыре отделения: хирургия, терапевтическое, инфекционное и «кожвен». О кураторах первых двух мы упоминали, инфекцию взял на себя датский лекарь Флеминг Йоргесен, а за вшивыми, плешивыми, проказливыми и чешуйчато-лишайными наблюдал немец Мольтке.

Пациентов в госпитале было немного — в те времена предпочитали лечиться дома: водкой и настойками, да и дороговатое это было удовольствие. Не в смысле лечения, а в смысле, пока хозяин отсутствует, дома что-нибудь сопрут. То самовар парадный, то жену сосед-злодей подпортит, то его сынишка-карапуз дочку сосватает.

На случай войны госпиталь мог принять до пяти сотен пациентов. Это с дополнительными койками, дефицитом лекарств и очумевшим от нехватки сна медперсоналом. Царица Софья несколько раз посещала богоугодное заведение и трепалась с пациентами. Иноземцы жаловались на русских, русские на иноземцев, и в приватной беседе с главврачом царица торжественно поклялась, что максимум через пять лет Россия больше не будет приглашать к себе зарубежных специалистов. По крайней мере в той форме, в которой это выражалось до сих пор. И поразительно, некоторые бояре, несмотря на свою ксенофобию, до сих пор предпочитали немецких либо шведских лекарей, «своих за оных не считая». Это обстоятельство сильно тревожило и государыню, и «передовую часть прогрессивного человечества». Как обращать «фобию» в «манию» и наоборот? Волков об этом упоминал все чаще и наконец пригласил на заседание Сената духовенство: патриарха, Великого Сакеллария и окрестных архиереев. Духовенство по этому поводу потирало под рясами руки. Как же! Новое правительство вообразило, что оно самостоятельно справится со всеми трудностями!

На самом деле это, конечно, было не совсем так. Просто в действие снова, как ни странно, вступили простейшие законы природы. Представляющая единый организм страна поначалу заботилась о физическом своем состоянии, а немного окрепнув, взялась за духовное. Это понимал Великий Сакелларий, но сего не разумел митрополит. И был весьма сим фактом удручен. Два друга-приятеля частенько на эту тему спорили, но Афанасий не мог прошибить камень.

— Темный ты, Михаил, хоть и принадлежишь к Светлому духовенству. Гордыня тебя мучает, обидно стало, что благодетели твои за прошлый год о тебе ни разу не вспомнили. Смири гордыню, Миша, ничего хорошего она тебе не принесет.

Митрополит молча пил квас и хмурил брови. Обида жгла его нутро. Переворот вместе делали, а к пирогу не допустили. Об этом он осторожно намекнул приятелю.

— До какого пирога, ты, старый дурень? — взлетели седые брови. — Ты что, Русь за пирог почитаешь? Оглянись вокруг! Я не стану тебе тумкать, что по этому поводу сказано в Священном Писании, — сам не хуже меня знаешь. Не от тебя отворотились — ты отворотился! Аки дитя обиделся на мамку, что та к печи потухшей обернулась!

— К какой печи? — буркнул Михаил. — Ты на войну намекаешь? Так еще бабка надвое сказала, быть ли той войне!

Афанасий грустно посмотрел на старого друга и пятерней причесал свои седые патлы. При всем своем уважении к графу Волкову он не понимал: на кой ляд было Мишку выдвигать на патриарха? Нету в нем и десятой доли того разума, что повинен быть отпущен Господом... не патриарх, так, кукла! Подвернулся под руку вовремя — вот и возвысили. Дар сей, вовремя под руку подворачиваться, был у Мишки с рождения, это Афанасий подметил еще в семинарии.

А Михаил-то не един в своих мыслях. Многие из архиереев считают, что с воцарением Софьи стали ущемляться интересы церкви. Афанасий не так давно на эту тему беседовал с советником по прогрессу, и тот сделал правильные выводы, раз их пригласили на заседание Сената. Вот нынче он сидел, шевеля своими кустистыми бровями, и слушал выступление графа Волкова. Тот кратко и остроумно сообщал, что сделано для подготовки отражения агрессора (Великий Сакелларий знал латынь, поэтому лишь с улыбкой окинул тревожные лица коллег), после более подробно остановился на том, что делается. И лишь когда генерал начал обстоятельно и тщательно анализировать ворох еще не решенных проблем, подчеркнул серьезность момента — когда все силы государства должны быть направлены на борьбу против общего врага, особенную важность приобретает единство народа и власти, единство всех сословий. Вот тогда патриарх не выдержал.

— Так теперь мы, значитца, вам понадобились! — в гневе заявил он со своего места. — А до сих пор не интересовались делами Святой Церкви!

«Дурак Мишка! — подумал Афанасий. — Теперь держись!»

— Ты что, отец Михаил, белены объелся? — удивленно спросила царица. — С чего нам лезть в ваши дела? Нам бы свои решить!

— Вот вы и решали свои дела, ни с кем не советуясь! — продолжал гневную отповедь патриарх. — А как эти завели вас неведомо куда, то срочно патриарх занадобился! Помоги, отец Михаил!

— Кто сказал, что ты занадобился? — бесстрастно спросил Волков.

Архиереи еще не успели переварить фразу и отреагировать недовольным гулом, как Андрей Константинович повторил ее, но в несколько ином контексте:

— Кто тебе, отец Михаил, сказал, что именно ты нам занадобился? И с чего это мы такие гордые стали? Помнится, кто-то недавно сивуху втихаря трескал и репой закусывал и в рясе год не стиранной ходил! Тесно облачение патриарха стало?

По счастью для Волкова, в стане архиерейском не было единства. Иначе не обошлось бы без эксцессов. Но поняв, что в любой момент каждый из них может стать на одну ступеньку выше в иерархии и ближе к богу, духовники угомонились, а некоторые даже принялись одергивать патриарха, преданно посматривая в сторону царицы.

Великий Сакелларий недовольно фыркнул: «Не един Мишка в своей дремучести!» И всю остальную часть заседания провел в раздумьях. Мысли о единстве Церкви и Государства ни к чему хорошему не привели. Как он ни выворачивал факты, получалось, что либо Церковь должна лечь под Государство, либо Государство — под Церковь. Другой формы существования духа и тела он не мог себе вообразить и сильно подозревал, что сосуществование выльется в первый вариант. Если же пойти по пути сопротивления, пользуясь подорванным, но не потерянным авторитетом у народа, то противостояние могло довести и до гражданской войны и очередного раскола церкви. Значит, придется ложиться им.

Приняв это решение, владыка Афанасий успокоился и в конце дебатов полез на трибуну.

— Не серчай, матушка, на патриарха! — прогудел он сочным басом, вглядываясь из-под мохнатых бровей в полукруглый зал и в ряды уходящих вверх сенаторских мест. — По младости лет решил он, будто хочешь ты отказаться от нашей помощи!

— Так ведь он всего на год тебя моложе, владыка Афанасий! — со смехом заметила Софья.

— Я уже с десяток лет в обители заправляю, а он сидел вечным вторым номером! — ввернул Великий Сакелларий где-то услышанное понятие. — Сперва у архимандрита на побегушках, затем у архиепископа, а еще совсем недавно — у покойника Адриана.

Говоря так, Афанасий весьма лукавил. Больной Адриан совершенно не управлял духовенством. Всю работу пришлось на себе тащить приятелю Мишке, но нужно было гнуть истину, выручая дурака.

— На должности своей владыка Михаил всего два года, срок небольшой для того, чтобы разобраться во всех тонкостях нашей нелегкой работы. Тем более в такое лихое время, как нынче. Господин граф Волков правильно заметил, что в такое смутное время мы должны быть едиными, а не вспоминать, кто кому и когда отдавил мозоли.

В зале заседаний раздались смешки. Перед выступающим на трибуне стоял графин с легким вином и глиняный стакан. А справедливости ради следует отметить, что два друга намедни осушили некоторое количество бутылок с доставленным из Англии джином (подношением Боллингброка), посему с утра чувствовали себя не в лучшей форме. Налив слегка трясущейся рукой полный стакан, Великий Сакелларий осушил его одним глотком. С той стороны, где сидел патриарх, раздался сочувственный возглас. Афанасий ухмыльнулся в бороду.

— «Кто из вас без греха, пусть первым бросит в меня камень»! — сказал Иисус Христос и удостоился громадного булыжника из рук собственной матери.

Произнеся эту тираду, владыка пояснил:

— Даже боги могут ошибаться! Что уж говорить про нас, смертных. Не хочу, чтобы необдуманное слово, сказанное одним из нас в запальчивости, стало тем самым камнем... камнем преткновения. Мы все в одной упряжке.

И под аплодисменты Великий Сакелларий занял свое место. Напряженность в зале была снята, гром так и не грянул. Афанасий увлек приятеля в уютный трактирчик, что располагался в подвале здания Сената, и там принялся распекать: