Александр Владимиров - Таинственный монах Страница 5

— Словно лет двадцать скинул, — прошептал Щукин, и пробираясь сквозь высокую траву направился в направлении дороги, что приметил с холма.

Уже на месте, он достал из кармана брюк компас, карту. Попытался определить, где находится.

— Двигаться нужно на северо-запад, — произнес Семен Федорович. Спрятал все по карманам и медленно побрел по тропе, насвистывая незатейливый мотив.

Приблизительно через полчаса, его нагнала телега, запряженная пегой лошаденкой. Щукин остановился, чтобы пропустить ее вперед, да заодно полюбоваться. Крестьянин, что управлял повозкой, был ему ровесником. По внешнему виду и не определить из кулаков он или середняков, но, то, что не из бедноты, в этом Семен Федорович был уверен. Одет мужичок — в белую рубаху, коричневые брюки, заправленные в поношенные сапоги, местами покрытыми грязью. На голове, надвинутый на глаза картуз.

— Тпрууу, — произнес крестьянин и остановил телегу. Оглядев, Семен Федоровича с ног до головы, причем сделал он это так тщательно, что у Щукина мурашки пробежали по спине, мужичок усмехнулся и спросил:

— Кто таков? Отколь и куда, путь держишь?

— Семен Федорович Костомаров, — проговорил путешественник и, подумав, добавил, — бывший дворянин, а теперь, — он махнул рукой, — бродяга. Иду с Крыма в родной город Мологу.

— Что-то я тебя батенька не припомню в Мологе — то…

— Так, я без малого тридцать годков — провел в столице. Служил самодержцу и отечеству.

— Так ты, наверное, поди — из господ офицеров?

— Из них самых, — кивнул Щукин, вспомнив о тех нескольких годах, когда, будучи еще мальцом, не смышленым, провел в суворовском училище.

— За красных, небось, в Гражданскую воевал? — поинтересовался крестьянин, словно это имело какое-то значение.

— И за них тоже. Сначала с немцами воевал, после революции к Кутепову примкнул… А когда увидел, что он с русским народом делает, — тут Семен Федорович решил придерживаться негативного отношения к генералу, — к красным ушел. А сейчас, вот хочу городок свой посетить, да в монастырь какой-нибудь податься. Грехи замаливать.

— Много грехов-то?

— Много, очень много.

— Так сначала может в монастырь, а потом, когда устроишься в город. Сейчас у новой-то власти религия не в чести. Не иначе, как опиумом называют. Лет так несколько назад помнится, громили обители. Да, что это я. Ты садись. Я как раз в монастырь еду. В Югскую Дорофееву пустошь. Для игумена письмо везу от сестры. Она сейчас в Рыбинске проживает.

— Знакомое название, — проговорил Семен Федорович, — слышал я, закрыт он. Даже в газете читал, что лет пять назад, разогнали оттуда всех иноков.

— Было такое, — согласился крестьянин, — разогнали. Да только свято место пусто не бывает. Засели в том монастыре сначала белогвардейцы, но и им уйти пришлось. А уж потом туда опять монахи вернулись. Года так четыре назад.

— А белогвардейцы, что же монастырь то не разворовали?

— Так ведь, они же все благородные. Может, у кого и рука на сокровища не поднялась. Ну, — тут крестьянин сделал паузу, словно решая говорить или нет, — монах среди них был. Он-то все и сберег. Ну, ладно заболтался я. Если поедешь со мной залезай не телегу.

— Поеду, — проговорил Щукин, запрыгивая, да так, что повозка от этого скрипнула, и даже немного просела.

— Ты уж поосторожнее, Семен Федорович, — проговорил мужичок, — чай не бричка. Небось, в бричке привык ездить…

— Бывало. — Слукавил Щукин.

Ехали они медленно. Дорогой Егор Тимофеевич, так звали владельца повозки, долго расспрашивал Щукина и про Перекоп, и про Ильича, и про Буденного. Даже поинтересовался, видел ли Семен — Врангеля. Кое-как Щукин рассказал все-то, что ему было известно из учебников истории. Признался, что Врангеля не видел, как, правда и Буденного, чем немного огорчил крестьянина.

Ближе к полудню Семен Федорович увидел стены монастыря, возвышавшиеся над пологим берегом реки. Ему вдруг вспомнилось, что несколько лет назад, он проплывал здесь на туристическом теплоходе. Тогда купол, который сейчас блистал позолотой, был ободран, и тоскливо выглядывал из воды.

Неожиданно дорога разделилась. Часть ее продолжала тянуться вдоль берега, другая же свернула к храмам.

Егор Тимофеевич остановил телегу. Ловко спрыгнул на глинистую почву, и подошел к обитым железом мощным монастырским воротам. Постучал, посохом, что лежал рядом с ним всю дорогу.

Монастырь представлял оборонительное сооружение, словно это была не обитель отрекшихся от мирской жизни монахов, а воинская часть, или даже бастион, оберегавший дорогу к городу. Огромные окна сейчас были заделаны кирпичом, не удивительно, что войска ГПУ так долго не могли взять его. Оставалось только убедиться, какой надежной была кладка.

Из-за стены доносилось пение монахов.

Маленькая дверь в воротах со скрипом открылась, и на ее пороге показался полный инок в черной рясе.

— А это ты, Егор, — проговорил он, узнав Тимофеевича.

— Я батюшка.

— А это кто с тобой?

— Семен Федорович Костомаров, — бывший сначала белый офицер, потом красный комдив, — представился Щукин, и поклонился.

Монах сначала поморщился, потом плюнул и перекрестился.

— И зачем пожаловал, сей отрок в нашу обитель? — спросил он, с издевкой.

— Грехи замолить отче. Больно уж много на моих руках крови. И немецкой и нашей русской. Не могу я отче больше жить так, — забормотал Семен Федорович, пытаясь играть более правдоподобно.

— Ну, раз решил грехи замолить, так будь добр зайти. Извини, обильного питания предложить не сможем. Сами вот уже, поди, второй год еле концы с концами сводим.

От удивления, которое возникло, когда Щукин оказался за стенами, Семен чуть не упал. Он перекрестился и вновь вдохнул в себя воздух. Теперь уже воздух монастыря. Такой же чистый, как и тот в поименной низине, правда теперь с запахом ладана и мира.

Несколько монахов слонялись по двору. Мимо пробежал парнишка лет восемнадцати, облаченный в рясу, и скрылся в дверях центрального храма.

— Ты уж, Семен Федорович, — проговорил инок, — не обижайся, но спросить я тебя обязан. Небось, считаешь религию — опиумом?

— Если бы я так считал не пришел бы в храм, — парировал Щукин, — нет что-что, а покаяться всегда нужно. Я ведь убивал на войне не ради удовлетворения и низменных чувств. Просто выхода у меня другого не было. Или я, или они.

— Защита отечества от иноземцев это не грех, сын мой, — вздохнул батюшка, — а вот смерть братьев своих христиан, славянин — это, пожалуй, большой грех. Но грех этот не твой. Грех это тех, кто религию опиумом именует. Ну, да ладно, ступай в келью.

И увидев озадаченное лицо гостя — улыбнулся. Окриком подозвал мальчонку, что шнырял у ворот, и велел тому отвести путника в келью.

— Яко, любой человек имеет право на отдых, — проговорил он, потом повернулся к Егору Тимофеевичу и спросил:

— Что ты, Егор, привез от сестры игумена?

Тот полез за пазуху и извлек оттуда голубой конверт.

— Так-так, — донесся до Щукина голос монаха.

Парнишка открыл дверь и впустил Семена Федоровича в маленькую келью, предназначенную для одного человека. Закрыл дверь и убежал.

Щукин прислушался к удаляющимся шагам монашка. Оглядев помещение, вздохнул. Представил, что придется провести здесь остатки жизни — стало грустно. Одиночная камера. Убранство простенькое: деревянная кровать, на котором тоненький соломенный матрас, табурет и стол, на котором огарок свечи. В красном углу икона святого. Скорее всего (предположил Семен) — Дорофея. Чтобы не выходить из образа Щукин перекрестился. Подошел к амбразуре. Окно было профессионально заложено красным кирпичом. Причем толщина кладки была полметра.

— Сделано с душой, — проговорил Семен Федорович и подошел к кровати.

Снял пиджак, повесил на спинку. Стянул с опухших ног сапоги (не привык в них ходить) прилег на соломенный матрас. Ему хотелось все обдумать, и хотя у него в запасе была неделя, но откладывать все на последние дни не хотелось.

Во-первых, предстояло решить, где он спрячет ценности. То, что это будет на незатопленной водохранилищем территории, Щукин не сомневался. Но для этого, по мнению Семена Федоровича нужно было вырыть, по крайней мере, землянку или специальную яму. Во-вторых, нужен автомобиль, чтобы перевести ценности на большое расстояние, ведь не на себе же их таскать. Тогда уж точно недели будет мало. Его ему никто не даст, остается одно — угнать. Для Щукина это было не в первой. В-третьих… И тут постучались.

Не дожидаясь разрешения войти, дверь скрипнула и открылась. В проеме стоял монах, что встречал их с Егором Тимофеевичем. Перекрестившись на икону, тот проговорил:

— Отец игумен хочет видеть, Вас, у себя. Мне же велел, Вас, проводить к нему.

Щукин потянулся. Нехотя, словно устал, поднялся с кровати. С трудом, морщась от боли, надел сапоги. Чем вызвал удивление у инока. Накинул пиджак и проговорил: