В. Бирюк - Парикмахерия Страница 51

Здесь, на «Святой Руси», слово — «свобода» означает для холопа «изгнание». Что такое «изгой», «изверг» — я уже говорил. Человек, лишённый общины, защиты и поддержки своего рода, своей сословной группы, просто — хозяина своего, немедленно превращается в «монету ходячую». Которую каждый кто сильнее — стремится «прибрать». Исключение — ни на что не годные люди. Больные, калечные, старые. Таких рабов — «отпускают для помирания». Чтобы не кормить бесполезного старика, чтобы не тратится на похороны. «Освобождение на смерть». Как выгоняют со двора старую собаку.

Как мило и смешно подобный эпизод выглядит в украинском мультике о волке и старом псе, получившим за свою службу хозяйский пинок в сторону леса. Счастливая концовка с запоминающимся афоризмом: «Щас спою!».

Ещё есть древняя новгородская сказка о том, как старого полуслепого коня добрый хозяин не на живодёрню отправил, а просто выгнал. Конь ходил ночью по Новгороду, добрёл до вечевого колокола и стал жевать верёвку. Колокол зазвонил, народ прибежал. Поднятые по ложной тревоге новогородцы, выразительно выразили хозяину коня своё недоумение. Так выразительно, что овса у коня стало без ограничений.

Это — животные, но отношения к людям мало отличается. Древние японцы очень уважали своих родителей. До обожествления — культ предков и всё такое. Поэтому престарелых пап и мам отводили на священную гору Фудзияму. Где и оставляли их на съедение диким зверям.

Уже в самом начале 20 века семья аляскинских индейцев переходит на новое место, и глава вигвама оставляет своего отца умирать у костра. Старик радуется: «Хорошего сына вырастил — он мне ещё полешков оставил, дольше проживу». Прежде чем костёр погаснет, и старик замёрзнет.

Решение Акима об освобождении выглядело особенно изощрённым наказанием, поскольку «освобождению» подвергался не только сам Потаня, но и вся его семья. Ближайшее будущее «освобождённого» семейства с больным и слабым главой выглядело однозначно: серия несчастий в виде цепи эпизодов насилия, как психологического, так и физического. Проще — бить будут. И по делу, и просто так. Голод, побои, разного рода издевательства с оскорблениями. «Чтоб место своё знали». И разделение членов семейства путём продажи разным хозяевам. Вероятно, в разные страны. Наверняка — навсегда.

Как я уже говорил, для «Святой Руси» продажа собственного населения в рабство — одна из основных статей экспортных поступлений. А Потане предстояло быть пассивным участником первой, исполняемой своими же, русскими людьми на «Святой Руси», обычно — самой жестокой, части этого процесса. Беспомощно, по ранению своему, наблюдать как его жену и детей выставят на торг, как будут щупать у них ляжки и бицепсы, лазать пальцами в рот, проверяя целостность зубов… Перспективы… — тоскливые. Вот он пошёл и повесился.

Помешать ему было некому: сынишка забился куда-то в усадьбе, Светана…. Ну нужно же было помочь Чарджи собрать вещи! Особенно сейчас, когда к этой… к Марьяшке ему дорога закрыта. А там… а вдруг инал с собой возьмёт? Хоть бы кем…

Потаню спасло увечье — одной рукой он не смог крепко завязать узел на конце вожжей. И сорвался.

По счастью прибежала Любава, подняла крик. Самоубийство — дела скандальное. Хуже убийства — таким действием человек отрекается от бога, отказывается от главного дара — дара жизни. Самоубийц здесь и на кладбище не хоронят. Там освящённая земля, а вот таких — только за оградой, без отпевания. Соответственно — без упокоения души.

Для местных смерть — постоянный элемент жизни. И посмертие — тоже. Иметь в хозяйстве неупокоенного покойника, по здешним понятиям — очень не здорово. С одной стороны — Аким высказал, что думал. Проявил лучшие душевные качества: честность, искренность, открытость… И подарил холопу своему — свободу. «Это сладкое слово — свобода». С другой стороны — доведение до самоубийства…

Мда… Похоже, не мне одному в прошедшую ночь было муторно и тоскливо. Аким крушил своё семейство, Потаня сводил счёты с жизнью, меня депресняк наизнанку выворачивал… Может, дело не в моей подростковости? Чего-то там с погодой приключилось? Или, как моя бабушка говаривала:

– Ах! Эти бесконечные протуберанцы на Солнце! Ну совершенно не дают спать!

На этот раз, вызванная приступом солнечной активности магнитная буря, целенаправленно утюжила Рябиновку и её окрестности. Потому что, когда ещё затемно, не выспавшийся и злой Аким явился на поварню, то ему на глаза попался чего-то жующий Хохрякович. И понеслось «продолжение банкета»:

– А! Твою…! Холоп Ванькин! Обжираешься тут! Разорить меня хотите! А ну пшёл отседова!

Он бы затоптал юношу ногами. Поскольку не о каком отпоре и речи не было. Но тут на крыльцо поварни вышла Домна. И — сказала. Охрим краснел и напрочь отказывался повторить:

– Я, эта… далеко был… ну совсем на другом краю усадьбы… почти… не слыхал… и темно было… Она ему утиральник подала… да… и сказала так… ну, в два слова… а он и сел… ну там, на землю… устал, может… вот… а она своего-то за шиворот и в дверь… да… там только лавки попадали… а владетель посидел, значит… ну, возле крыльца… и тоже пошёл… к себе… досыпать наверно…

Вот так и сформировалась эта группа пеших туристов. Маршрут — «по родному краю». Последним к ним присоединился Хотен. Которому многочисленные «доброжелатели» внятно объяснили перспективы его ближайшего будущего. С учётом длины безостановочно и бездумно молотящего языка.

– Понятно. А ты, Охрим? Тоже ко мне?

– Нет. Ну… Не, я перед тобой должник и ежели чего — завсегда. Я ж обещался. Но… Меня Яков послал. Ну, у этих же… барахла много. Потаня не ходит. Вот коней дали с усадьбы. Теперь назад отвести надо. Поеду я. А?

– Поедешь. Яков передать мне чего-нибудь велел?

– Ну. Сказал, чтоб ты не уходил далеко — не дозовёшься. А я не пойму — чего тебе уходить-то? Пердуновка же твоя и вообще…

«И вообще…». Эх, Охрим, командир у тебя — светлая голова. Владетель, явно, был рядом. Злой, не остывший, непримиримый. Впрямую — не сказать. Вот и здесь: речь не о верстах — о расстоянии душевном. «Не забывай, не теряй из виду, не выбрасывай из сердца». И форма глагола… То ли это мне — «не дозовёшься», то ли — меня…

И тебя не просто так послал — мужиков в усадьбе немало. Но — за тобой, парень, долг передо мной. Вот этим меня и проверяют. Проверка на жадность. А также на глупость, вшивость и истеричность. Или — на щедрость, разумность и благородство. В зависимости от результатов.

– Ладно. Коней уже развьючили — выводи да езжай. Да скажи Якову — не уйду.

– А батюшке чего сказать?

– Батюшке? Какому? Акиму Яновичу? Скажи, чтоб не болел. А то мне долги не с кого взыскивать будет.

Охрима аж передёрнуло. «Взговорил сын отцу таковы слова…». Дальше — только бой Ильи Муромца с Подсокольником.

Ситуация типовая, в эпосах прописана многократно. Знаменует крушение матриархата и победоносное шествие патриархата. Почему-то, при смене этих «хат», отец с сыном обязательно сходятся в поединке со смертельным исходом. Причём подрастающее поколение от всего этого помирает. Не, не хочу. Есть два рассказа, верхне- и нижненемецкий, где Гильдебранд всё-таки мирится с сыном. И это всего один случай на всю мировую культуру! А, плевать — я Акиму не сын, а пасынок. По официальной версии. По смыслу — вообще никто. Только всякие акыны с аэдами в таких мелочах разбираться не будут. Когда дело идёт об эпичности и красивости — подробности не интересны. Но всё равно: «пронеси, господи, мимо чашу сию». А то эту гадость хлебать совсем не хочется.

Охрим кланялся-прощался-обещался, но в гости не звал. Ну понятно — не на своём дворе живёт. А от владетеля приглашения не было. Наконец, он уехал. И тут Домна позвала к столу.

«Путь к сердцу мужчины лежит через желудок» — банально. И — не точно. Поскольку этот же путь ведёт и ко всем остальным мужским членам. Я, собственно говоря, про голову и добрые мысли в ней. А вы что подумали?

Первый раз за несколько дней похлебать горяченького. Вкусного, наваристого, пахучего. Мы-то и так не голодали. Чем брюхо набить — всегда было. Но щи от Домны… «Доменные щи». Удовольствие начинается ещё до первой ложки. От вида, от запаха. Ещё нет вкуса, ещё не «вкусил», но какое пред-вкушение! Говорят — ложку надо нести ко рту. Правильно говорят. Но вы поднесите её к носу. Можно закрыть глаза и просто… ну не знаю… дышать этим. Можно попытаться разложить на составляющие: это петрушка, это капуста, вот морковочка варёная… Даже запах соли можно выделить… Но я люблю… всё. Когда оно всё — вместе и в меру. В европах этого не понимают. Там нормальных щей-борщей вообще нет. Либо гамбургеры, либо бульончик. Монолитный. В смысле — из чего-нибудь одного. Да, бывает вкусно. Иногда — полезно. При болезнях. Нормальный европеец-американец полжизни есть фастфуд, полжизни — лечится бульончиками. А мне, пожалуйста, всё сразу — и первое, и второе. «А компот?». Компот здесь называют «узвар». С фруктами на Руси хорошо — вишнёвыми косточками все новгородские мостовые заплёваны. Понятно, что в Новгород везут не свежую ягоду, а сушёную, мочёную, даже солёную. Прямо по «Вишнёвому саду»: