В. Бирюк - Парикмахерия Страница 52

– В прежнее время вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили… И, бывало, сушенную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков. Денег было! И сушенная вишня тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая… Способ тогда знали…

– А где же теперь этот способ?

– Забыли. Никто не помнит.

Это я о себе: я таких способов не помню. «Царское варенье» из вишни сварить смогу — пока жена в роддоме была, я этим и занимался. Три дня рождение дочки всей общагой отмечали. Одновременно и варенье варили. Кто поднимется, тот и тазы двигает. До сих пор удивляюсь — почему никто не обварился? Повезло. И с гостями, и с вареньем. Такое… наваристое получилось — потом три года ели. Но это с сахаром. А здесь сахара нет. Ни свекловичного, ни тростникового, ни кленового. Соответственно, практически нет кариеса. Сибирская язва — пожалуйста. Голодомор — каждые десять лет. Пародонтоз — через одного. А вот с кариесом… Здоровые раньше, в «Святой Руси», люди были — с целыми зубами помирали. Шутки-шутками, но придётся учиться. Нормальный ГГ варенья не варит, но я же ненормальный — хочу всё знать и уметь.

А хорошо плотно покушавши — опоясочку на животе распустить. Оглядеть всех присутствующих таким… доброжелательно-сытым взглядом. Ну что, сотоварищи-сотрапезники, а жить-то хорошо! И мир вокруг такой… благорасполагающий. Опа… А почему у Хотена глаз подбит? А у Звяги на костяшках пальцев — ссадины? И сидят друзья закадычные врозь.

– Хотен, кто это тебя так приложил? Глаз-то заплывает.

– Хто-хто. Кастрат твой голомордый… Гадина облезлая.

– Я те счас и вторую гляделку заровняю! А сопелку в задницу вобью! (Это Звяга — делится планами)

– Слышь, боярыч, по татьбе холопа твово — тебе отвечать.

Звяга, начавший подниматься со скамейки, остановился и неуверенно посмотрел на меня. Чего-то я не догоняю: они же друзья всегда были. Во всех делах вместе. Звяга — здоровый мужик и мастер добрый. Хотен всегда за него прятался. Ну, и шестерил помаленьку. А тут ссора.

– Вот и сядь, на чем сидел. А то завёл манеру: рабскими своими кулачонками да на вольного человека махать. Вот пожалуюсь господину твоему — он тя плетью-то и обдерёт. Чтоб наперёд от невежества твово ему убытка не было.

Опаньки! Так вот как выглядят социальные отношения в эпоху развитой сословной структуры! Звяга теперь холоп, раб мой. Хотен тоже ко мне просится, но — в слуги. Вольный человек. Более высокое сословие. И теперь он донимает своего вечного друга и защитника насмешками. Да ещё и выпороть предлагает. С чего это? А с того, что где-то валяется кусок бересты с кабальной записью. Но Звяга же от этих буквочек не изменился! Ни хуже, ни лучше, чем три дня назад был. Только тогда Хотен на него мало что не молился, а теперь… «плетью ободрать». Как-то странновато…

А в прежней моей жизни не так было? Дадут человеку корочку или в другой кабинет пересадят. И куча народа из прежних знакомцев — прогибаться начинают. «Иван Иваныч» — только с придыханием. Или наоборот — «встать, суд идёт». И всё, будто и знакомы не были. А ведь человек от бумажки не меняется. То, за что он сегодня бумажку получил, он же раньше делал, он прежде тем стал, что сегодня бумажкой засвидетельствовано. Но… сегодня на него вот такой ценник налепили, по ценнику и почёт.

Мда, хороший обед был. Всё пищеварение испортили. Вся благостность с сытостью… только горечь во рту.

– Я смотрю, боярыч, худо у тя работнички работают. Мужики-то здоровые, а ленятся. То — постоят, то — посидят. Оно понятно — у тя свои заботы. А за этим народцем глаз да глаз нужон. Ты поставь-ка меня над ними, над дровосеками, старшим — они у меня быстро забегают, мотыльками порхать будут, кузнечиками заскачут.

Глухой рык со стороны Ивашки я услыхал. А Хотен — нет. Он, прикрыв глаза от общего ощущения сытости и наступления эпохи исполнения персональных желаний, продолжал излагать свои планы в части повышения производительности труда других.

– Я ж этого дурня здорового знаю. И хитрости все его мне сведомы. Он, к примеру, гадит завсегда только на лесосеке. Все, значит, дома, на подворье в нужнике это делают. А он, значит, в лесу. Все топорами машут, а он в кустах отсиживается. Дескать, припёрло. Вроде, и при деле, а вроде и не в напряге…

Интересно было рассматривать остальных моих людей. Звяга цвёл пятнами, открывал и закрывал рот: хотел ответить, но воздерживался. Очень нехороший взгляд у Чимахая — ему эти все кабальные записи до… до одного места. А дурака над собой он просто не потерпит. Поставить Хотена старшим — через два-три дня максимум — придётся хоронить. Если будет что. Тут в округе и болотин немало — может, и сыскать нечего будет. Ивашко сидит красный — упрёк в плохой работе лесорубов в его огород, он был старшим. А вот Николай и Чарджи на меня смотрят. Внимательно. Ждут — как я решать будут. Как я это дело решу, так они и обо мне решать будут. «Сначала человек решает проблемы. Потом становится проблемой сам» — российская уголовная мудрость. Как бы не накосячить…

Наработанные методики надо использовать. Оттачивать и совершенствовать. Прогресс — он того… в повторении пройденного. Ну-ка, дежавюкнем.

– Хотен, ты над Звягой смеялся, что у него волос на голове нет. И у меня нет. Может, ты и надо мной посмеёшься?

Построение воздушных замков будущего карьерного роста предполагаемого мастера-распорядителя лесоповала и щеподрания — прервалось. С явно слышимым скрежетом расцепляющихся мозговых шестерёнок. Полузакрытые глазки соискателя — распахнулись. Частично — один продолжает заплывать фиолетовым. Продолжаем деструкцию вредных иллюзий.

– Живём мы тут грязновато, сами видите. Чтобы вошек-блошек не разводить, велел я всем сбрить все волосы. И на голове, и на теле. Кто не сделает — пшёл отсюда вон. Понятно? Ты как? Уходишь? Тогда — как все. Так что, когда захочешь в другой раз над голой мордой посмеяться — подойди к любой лужице, глянь в неё, да и смейся себе.

Невнятное возражение, вырвавшееся у Хотена, прервалось сразу. Просто когда мы с ним глазами встретились.

«Взгляни, взгляни в глаза мои суровыеБыть может видишь их в последний раз».

Не по тому смыслу, что в песне, а в том смысле, что, может статься, и глядеть нечем будет. Я посмотрел на остальных. Особенно внимательно — на Чарджи. Если степной принц сочтёт мои требования насчёт бритья оскорбительными — мне с ним просто не справиться. А терять воина, стрелка и наездника… Да просто — собственный инал в хозяйстве — это круто, это пригодится.

У нас представление о степняках, как о людях бреющих головы целиком. В отличие от бород и усов. Однако всё значительно разнообразнее. Даже традиционное в Российской Империи прозвище мусульман — «гололобые» — относится лишь к некоторым народам: туркам, татарам, чеченцам. Те же арабы головы не бреют — сам видел.

И ещё. В этом 12 веке, в отличие от современного мне обще-бытового представления о степняках, в Степи мусульман нет. До хана Узбека, казнями насадившего в Золотой Орде ислам — полтораста лет.

Печенеги носили волосы распущенными по плечам. Считалось, что такая причёска помогает пугать врагов и защищает шею воина. Большинство мужчин и в Великой степи, и Североамериканской прерии носили косы. Монголы, маньчжуры, сиу… даже князь Святослав носил косу. Позже эта причёска сохранилась в форме оселедеца запорожских казаков. Половцы головы брили наголо. Торки, хоть и родственный тюркский народ, но настолько стремились подчеркнуть свои отличия во всём, что последние поколения, осев на рубежах Руси, стали отпускать волосы и заплетать их в косичку.

Вообще, причёска, как и любой другой элемент внешнего вида — одежды, обуви, конской упряжи… несёт здесь кучу социально-родовой информации. Общего правила нет, и то, что в одном обществе считается признаком благородного происхождения — в другом высмеивается. Длинные хвосты волос гуннов, пробивших в самом конце 4 века Железные Ворота — Дербент и разоривших всё Закавказье, через поколение стали «писком моды» среди «золотой молодёжи» Константинополя, вызывая потоки нравоучений со стороны более старших и консервативных «властителей дум». Хипующие молодые патриции раздражали своих родителей — более старших патрициев-скинхедов.

Я не говорю о женских причёсках. Здесь, не смотря на кажущееся разнообразие, видна общая закономерность. Чем выше социальный статус женщины, тем длиннее её волосы и её одежда. В «Таис Афинской» героиня насмехается на персами. Потому что коротко стриженные мало-одетые рабыни лезут в первые ряды уличных зевак, а знатные персиянки разглядывают процессию из-за закрытых окон своих домов, расчёсывая свои длинные волосы.

В Новое Время только эпидемии Первой мировой войны, проблемы с санитарией и массовое вовлечение в индустриальное производство («не гуляй с косой вдоль суппорта — без скальпа останешься») заставили женщин коротко обрезать волосы. Впрочем — ненадолго. Уже в середине двадцатых годов двадцатого столетия пошло отращивание. С переменным успехом.