Елена Хаецкая - Варшава и женщина Страница 59

– Глядите, пан Томаш, – обратилась она к Халтуре. – Что с ним? В первый раз такое вижу!

Халтура тронул кончиками пальцев кровоточащую рану и нарисовал на лбу Малгожаты красный крест. Затем слегка обнял ее и подтолкнул:

– Ступай, дитя, делай свое дело. Только сперва позови Баркевича.

Баркевич прибежал тотчас.

– Флягу, – повелительно молвил Халтура.

Марек молча полез в карман. Томаш Халтура свинтил крышку и быстро выплеснул на землю остатки спирта. Мариан побледнел. Не обращая на это внимания, Халтура поднес флягу к ране лежащего у стены молодого человека. Кровь, до этого лишь сочившаяся, вдруг забила фонтаном, заливая руки Халтуры и флягу, а потом так же внезапно иссякла. Халтура встряхнул флягу – там сыто булькнуло. Показал Баркевичу.

Мариан постучал себя пальцем по лбу.

Халтура торжественно произнес:

– Когда-то здесь была статуя Христа, у которой каждый год стригли отрастающие волосы… Не та ли это статуя? А если это так, то мы сейчас обрели Святой Грааль. Ступай с Богом, дитя. Спасибо за флягу.

30 августа

Катажина переобулась в туфельки убитой девушки, которую встретила в развалинах. Девушка была некрасивая, костлявая и какая-то обиженная. Катажина хотела закрыть ей глаза, но глаза не закрывались. Потом она пошла дальше.

Дворец Красинских, роскошный и легкий, лежал в развалинах. В саду, среди обгоревших деревьев, копошились немцы.

Посреди самой площади происходило что-то странное. Там топтались вооруженные люди. У кого-то проверяли документы. Все время кричали и бранились, трясли оружием, бросали на землю разные предметы. Из подвалов и развалин выбирались беженцы – с узлами, с кулями, в которых угадывались раненые, с детьми. Раненых волокли на простынях, тащили на детских колясках и тележках, откуда нелепо вывешивались болтающиеся ноги. Все это сползалось к площади и клубилось там.

Катажина подошла поближе. Над площадью постоянно летали самолеты, но на них уже почти не обращали внимания. На одной из баррикад, преграждающих немцам вход на площадь, вдруг возникло движение. Там размахивали полотенцами и простынями, что-то кричали. Несколько человек оттаскивали в сторону камни и садовые скамьи, пытаясь разобрать баррикаду. Совсем рядом с Катажиной мужской голос закричал – хриплый и страшный:

– Не сметь! Предатели!

На баррикаде его словно бы не услышали. Там продолжали вопить и растаскивать заграждения.

– Не сметь! – утробно ревели с площади, а затем грянул залп. Несколько человек на баррикаде упали, белые флаги обвалились. Простыня накрыла убитого, и на полотне проступили темные пятна.

На площади люди один за другим допускались к открытому люку и исчезали под землей. Вход в подземелье огораживали мешки с песком и целые горы отобранных вещей: узлов, посуды, одеял, была даже клетка с птицей. Постоянно скрежетал и ныл миномет. Катажина то падала вместе со всеми на землю, когда начинало стрекотать совсем близко, то поднималась и тогда видела, как вокруг колышется людское море.

Постепенно темнело. То и дело площадь освещалась немецкими ракетами. При этих вспышках толпа опять простиралась ниц, и казалось, будто это паломники во дворе просторной мечети в Мекке.

А люди все лезли и лезли – из развалин, из дворов, из подвальных окон, из всех щелей. Казалось, руины сочатся ими. Выныривая из прежнего убежища, они быстро, молча карабкались в темноте через баррикады, перебирались через рвы – неодолимый инстинкт гнал их к люку, где в глубинах таилось страшное и неведомое избавление. И Катажина, подхваченная этим потоком, тоже начала выбираться из своих развалин, а дальше ее вместе со всеми властно потащило на площадь, где голоса звучали злее и резче. Кругом кричали и плакали, какая-то девочка в самое ухо Катажины звала: «Мама! Мама!». Катажина взяла ее на руки, но девочка в ужасе завизжала: «Ты – чужая тетенька!» – и вырвалась.

Катажину подтолкнули к люку. Рядом оказалось белое с черными, словно нарисованными, усами лицо молодого мужчины. На миг он встретился с Катажиной глазами, оглядел ее неприязненно и цепко. Крепкие руки выхватили у нее книгу и чайник и бросили в кучу. Затем тычком ее отправили к люку.

Она ступила на первую скобу, на вторую… Спуск оказался бесконечным. Под Катажиной кто-то шевелился, опускаясь все ниже и ниже, сверху надвигались чужие ноги. Ей ничего не оставалось, как спускаться и спускаться. Потом это закончилось. Катажина стояла в глубоком подземелье, где в чернильном мраке гулко булькало, а голоса обретали нечеловеческий, дьявольский тембр. Зловонная жижа достигала колен.

Все побрели друг за другом, осторожно переставляя ноги. Впереди тонко закричала какая-то женщина. Ее голос метался в трубе, как оса, и впивался в уши. Пространство постепенно стискивалось. Затем вдруг что-то взорвалось. По трубе разнеслись свет и грохот, после чего наступила тишина, и только нежно плескала вода и чей-то низкий голос протяжно и негромко повторял: «а-а… а-а…». Прошло несколько минут, после чего колонна равнодушно двинулась дальше.

Диаметр трубы становился все меньше. Теперь Катажина шла, сильно согнувшись и едва не касаясь лицом воды. Ноги то и дело цепляли какие-то тряпки и склизкие предметы. Один раз Катажине показалось, что она задела труп. Мучительно ныла спина, но попытка хотя бы немного выпрямиться немедленно каралась ударом о трубу.

Потом все опять остановились, и снова впереди рыдал и верещал женский голос. Послышались звонкие хлопки, как будто кто-то аплодировал, и совершенно несообразный с этим рев: «Утоплю, курва!..»

Катажина волочила сквозь жижу ноги и думала о самых разных вещах. О путешествиях Гулливера, которого занесло в подземную страну, достойную удивления и скорби. О своем отце и о том, как однажды мама отправила их гулять и дала с собой яблоки, а маленькая, избалованная Катажина расшалилась и играла этими яблоками в футбол. Во рту вдруг появился яблочный привкус. Сейчас она отдала бы несколько лет жизни за одно из тех давних, спелых, вывалянных в пыли яблок.

Зловоние вокруг уже почти не ощущалось, а вот спина горела. Чтобы отвлечься, Катажина стала мысленно перебирать в памяти свои елочные игрушки. Так она развлекалась очень давно, в гимназии, на скучных уроках греческого, и к концу урока ей уже начинало казаться, будто Рождество и в самом деле наступило. «Голубой шар с пятью золотыми звездочками и полумесяцем… – думала Катажина, а ноги переставлялись сами собой, тупые и тяжелые, как бревна. – Две шишки, золотая и серебряная… Стеклянная кукла с мячом под мышкой, у нее желтые ватные косы… Ангел с надутыми щеками – труба у него отломилась, кажется, еще в 1921-м… Ослик из папье-маше – его каждый год приходилось подкрашивать…»

Впереди метнулся электрический свет. Катажина на мгновение зажмурилась, и тут же поняла, что труба стала шире. Она осторожно разогнулась и едва не вскрикнула от боли: позвоночник яростно мстил. Однако свет не исчез – впереди горела лампочка, за ней другая, третья… Зловоние стало менее густым, и это принесло неожиданное облегчение. Цепочка людей была теперь хорошо видна. Она текла по трубе, разводя в стороны нечистоты, а затем, изогнувшись, уползала наверх – там был выход.

Онемевшие ноги не желали тащить тело вверх по скобам. Катажину снизу подталкивали. Сверху лился беспощадный утренний свет, и Катажина увидела перед самым своим носом солдатские ботинки. Чьи-то руки подхватили ее и выволокли на поверхность. Катажина упала на мостовую, поток свежего воздуха обрушился на нее, как каменная плита, и она потеряла сознание.

8 сентября

К началу сентября в отряде Лесеня оставалось около шестидесяти человек. Они отходили все южнее, оставляя за собой выжженную землю, и в конце концов оказались на одной очень хорошо знакомой Ярославу улице. Несколько домов здесь были разрушены, но большинство еще стояли, и Лесень отрядил десять человек – выгнать местных жителей на сооружение баррикад и рвов. В двери квартир застучали прикладами и сапогами, почти сразу понеслась многоголосая ругань, и, как по команде, заревело несколько детей. Затем из окон начали выбрасывать ящики и матрасы, а из развалин притащили крупные кирпичные блоки.

– Насыпайте битый кирпич, – распоряжался Лесень, пыльный и изжеванный.

Ясь приглядывался – не появится ли хорошенькая домработница Крыся, о которой он грезил перед самой войной. Но Крыся, если и появилась, то осталась неузнанной.

К Ясю подошла Малгожата, потянула его за рукав.

– Ты что? – испугался он, увидев, что глаза у нее растерянные. Малгожата никогда прежде не терялась. – Палец? Гангрена?

Но палец спокойно заживал, и никаких следов заражения не наблюдалось.

– Другое, – прошептала Малгожата. – Только не говори никому.

– Могила, – заверил Ясь, все еще настороженный.

Малгожата собралась с духом и громким шепотом, страшно кося по сторонам глазами, объявила: