Елена Хаецкая - Варшава и женщина Страница 60

Но палец спокойно заживал, и никаких следов заражения не наблюдалось.

– Другое, – прошептала Малгожата. – Только не говори никому.

– Могила, – заверил Ясь, все еще настороженный.

Малгожата собралась с духом и громким шепотом, страшно кося по сторонам глазами, объявила:

– Ребенок!

– Где? – не понял Ясь.

– Здесь! – она показала на свой живот.

Ясь поморгал, поразмыслил. Потом до него дошло.

– Ты беременна? – вскрикнул он.

– Тише!

– Слушай, но почему ты говоришь об этом мне?

– А кому еще? Ты – мой друг.

– А Мариан знает?

– Я ему потом скажу.

Ясь крепко поцеловал ее.

– Ты береги себя, вот что. А Марек будет на седьмом небе.

Малгожата улыбнулась.

– Ты уверен?

– Даже не сомневайся.

Она хихикнула и отошла. Ясь поглядел на нее издали – задумчиво.

И тут из окон верхнего этажа градом посыпались книги. Сотни, тысячи томов. Они падали на мостовую, с треском разлетались, корешки отскакивали от страниц. Ясь схватил одну – с красным корабликом на бумажной обложке. Книга оказалась русской, но через всю первую страницу косеньким девичьим почерком тянулась надпись: «Милому Юлиану от Доротеи – еще одна повесть о Дальней Любви. 7 сентября 1936 года».

– Не трогайте! – закричал Ясь, бросаясь к лестнице. – Не надо их!..

Но тут взорвался снаряд, и соседний дом обрушился – стало не до книг.

К ночи баррикада была готова. Книги, битые кирпичи, мешки с мусором и матрасы надежно перекрывали улицу. Ясь крепко спал, обнимая автомат и подложив под голову увесистый труд по алхимии. Рядом, разметавшись, беспокойно храпел Марек, и бесшумно, мышкой, прикорнул Стан. Через два часа им предстояло сменить Халтуру, Франека и еще одного новичка в отряде – некоего Збигнева Ковальского, слесаря. Во сне они не помнили об этом.

А вот Валерий не спал. Теперь ему больше спать не хотелось. После ранения он как-то сразу перескочил целую жизненную эпоху и из крепкого мужчины превратился в старика. Он держал на углях кашу и слушал, как содрогается, не желая умирать, город.

А в книгах на баррикаде тайно бродили слова и буквы, перетекали друг в друга, сплавлялись, вступали между собою в странную реакцию.

Мятежные книги Юлиана. Все они здесь, до единой. При начале их были вскипание умов и дерзость пишущих перстов, и при конце их – горящий город, воюющие люди. А в промежутке между альфой и омегой авантюрного их бытия – воры и перекупщики, невежественные наследники, алчущие букинисты, любители странного, сумасшедшие мистики, спириты, алхимики, ценители диковин, коллекционеры древностей и наконец Юлиан – создатель микрокосмоса, творец своей собственной маленькой вселенной, населенной одними только чудаками, уродцами, исследователями и влюбленными. И сам он в своей жизни побывал поочередно и чудаком, и уродцем, и исследователем, и влюбленным. Он и сейчас был влюбленным – там, в Москве, – и потому, надо полагать, окончательно вышел за пределы своего прежнего микрокосмоса, и библиотека больше ему не принадлежала.

Теперь – наконец-то! – эти книги были совершенно свободны. Больше у них не стало хозяина. Выброшенные с пыльных полок, сваленные в кучу, они сцепились корешками, сплелись страницами, легли друг на друга плашмя. Книги-подпольщики, некогда запрещенные, книги-просветители, некогда рекомендованные, книги-еретики, книги-бунтовщики, книги-ниспровергатели, книги-курьезы, книги-первооткрыватели, книги-обскуранты, книги-миссионеры, книги-инквизиторы, книги-насмешники. Здесь были книги-дикари, написанные соком экзотических растений на высушенных пальмовых листьях и на коже глубокоуважаемых мертвецов. Были и книги-аскеты со скверным шрифтом, напечатанные на оберточной ноздреватой бумаге и почти без полей. Не обошлось без аристократов с матовым смуглым глянцем страниц и паутинными виньетками. Имелись буржуа с жирным золотым обрезом и скромные труженики-справочники в простом добротном коленкоре. Ни один из томов не уклонился от общей судьбы – все они были здесь. И что с того, что при этом «Правила хорошего тона» в ужасе лорнировали блестящие ягодицы дикаря с каких-то дальних островов, а гиппокамелефантокамелос с его знаменитым носом безуспешно стращал испанскую инквизицию, рыча на ее протоколы; словарь цыганского языка не находил общих слов с алхимиком Трисмарагдом Александрийским, «Толковник видений, в метели и поземке бывающих, по часам суток» остался невнятен пирату и картографу Игнасио Барбарилье, автору «Писем об «Инфанте Марии», корабле Его Христианнейшего Величества»…

Все эти книги знали смерть не понаслышке. Среди них имелись последние уцелевшие из тиража – потерявшие своих собратьев в кострах инквизиции, при пожарах и разгромах библиотек, во время наводнений. Иные и сами несли на себе неизгладимые раны – следы дурного обращения, знаки перенесенных испытаний. Книги жались друг к другу, срастаясь, сплавляясь, и всю ночь непрерывно шло взаимное прорастание смыслов, сюжетов и образов. И Юлиан в Москве смотрел беспокойные сны, а Доротея, пробудившись, босиком прошла на кухню и там включила радио, но по радио ничего не передавали, и она долго еще сидела, не зажигая света, и думала о Варшаве.

Ночь над Варшавой – дымная, с переползающим над крышами заревом. После долгого перерыва в небе опять появились советские самолеты. Рокоссовский, партизаны, товарищ Отченашек – совсем близко, за Вислой. На Праге бои. Бомбят вокзал.

Трудолюбиво треща, пролетает старенький фанерный У-2. В свете пожара хорошо видно, как бортстрелок с лицом в шлеме, наподобие стрекозиной морды, ворочаясь за спиной пилота, вытаскивает контейнер и переваливает его за борт. В контейнере – патроны, сухари, крупяные концентраты, тушенка. При ударе о землю контейнер разбивается. Жаль, конечно… Зато У-2 никогда не промахиваются – а вот американцы частенько спускают грузы немцам…

Ночь на исходе. День наступал пасмурный – то и дело начинался холодный дождь. В луже раскисал не замеченный ночью пакет с крупой.

Баррикада в слабом утреннем свете выглядела растрепанной. Мешки с землей, ломаная мебель и битый кирпич подпирали бледную громаду слипшейся бумаги. Перед глазами у Яся подрагивал листок, и когда на мгновение ветер переставал трепать его, Ясь видел одну и ту же оборванную строчку:

…и море,и свет в окне единственном твоем.

К рассвету немцы возобновили атаку на баррикаду. Ожило, зашевелилось повсюду, посыпались опять где-то разбитые стекла, в отдалении ревели моторы. А совсем близко, в окне второго этажа соседнего дома, весело стучал пулемет Халтуры.

Невнятные поначалу фигуры немцев становились все отчетливее, и пуля за пулей, пробивая картон обложек, застревали среди страниц, разрывая сердца полководцев, разрезая храмы миссионеров, разбивая склянки алхимиков, не щадя кротких и грозных ангелов, не минуя даже и самого отца лжи. Пал уже церковнославянский аорист, но храбро стоят плечом к плечу воинственные глаголы готского языка, а слева прикрывают их летучие диалекты малайского архипелага. Там, где излился яд из колбы Клода Фролло, образовалось жгучее пламя, но спешит уже «История кораблекрушений» залить его.

Плоть от хрупкой плоти, кровь от чернильной их крови – Борута удобно устроился наверху, среди развороченных томов, со своей снайперской винтовкой. Он убивал немцев одного за другим – аккуратно, тщательнейшим образом. Его лицо с медовыми глазами казалось лицом женственного ангела с картины прерафаэлита.

Рядом буднично хлопала винтовка Збигнева, и Мариан привычно лупил из автомата, прикусив губу и щурясь. Станек воевал трудолюбиво, старательно. Малгожата елозила за вторым пулеметом. Ладная, бесстрашная, гонористая. Лесень в бою уродлив – гримасничал, кривил рот, скалился. Валерий просто сидел, прислонившись спиной к баррикаде. У него был только пистолет, да еще Борута одолжил свой русский штык.

Ухнуло орудие. Снаряд попал в середину баррикады. Второй почти сразу обвалил часть соседнего здания. Немцы штурмовали не вдоль улицы, а поперек. В проломе взорванного дома показались люди в немецкой форме, рукава засучены, лица озабоченные, хриплые голоса гавкают. Первый из выскочивших тут же остановился, выпучился и упал – выстрела никто не услышал. Тотчас запрыгали автоматы в руках наступающих, и им щедро ответили оба пулемета. Немцы, помедлив, отошли в развалины. Семь или восемь их остались лежать. Мариан жадно смотрел на их оружие.

В баррикаду снова попал снаряд, потом второй. Книги запылали.

– Отходим, отходим! – отчаянно сипел Лесень, размахивая левой рукой так, словно пытался плыть кролем. – К Висле!..

Один за другим они вбегали в переулок и оказывались в лабиринте проходных дворов. Ясь уходил последним. Пламя уже охватило всю баррикаду. Разорванные книги шевелились в огне. Огонь проел мешки, и песок осыпался. Кирпичи раскалились и начали трескаться. В густом красном мареве непрестанно двигались смутно различаемые существа: конкистадоры, знахари, монахи, странники, чудовища, девственницы… Одни пытались защитить кого-то, тщетно прикрывая тех пылающими руками; другие размахивали оружием и невнятно грозились, а посреди их толстяк в гигантских штанах с бантами беззвучно хохотал, разинув пьяный рот и выкатив глаза. Языки огня захлестывали эти фигуры, затопляя их и превращаясь в подобие вспененного моря, и корабли, всплывшие вдруг на нем, стремительно пошли ко дну: и бесстрашный корсар, и пузатый неф с крестоносцами, а последним – игрушечный кораблик с красным парусом и надписью «Л.Д.Френкель, Петроград, 1923» на борту.