Дмитрий Беразинский - Путь, исполненный отваги Страница 60

— Государыня, помнится мне, что Петр Лексеич страх как жаждал уехать в Голландию, дабы строить там корабли. Пущай едет. И пройдоху Меньшикова с собой забирает. Да и Лефорта тоже. Если Зотов Аникита вам не нужен, пусть тоже едет. Таково мое скромное мнение.

— Полковник! Граф! Побойтесь бога! Над нами в Европе смеются. А так — хохотать зачнут.

Андрей Константинович развел руками:

— Ну, если вам смех Европы важнее спокойствия России...

— Не надо! Пусть едет! И дружков-пьяниц своих забирает с собой. Но учти, Петруша, — денег не получишь ни копейки! Что заработаешь на верфи — все твое. Хошь в аустерии спускай, а хошь — в кирку неси. Бояре! Кто чего сказать хочет?

Никто из бояр не шевельнулся. Более задницей, чем умом понимали, что нельзя Петра оставлять в России. Или в изгнание, или на небеса. Но сколь ни жестока была Софья, на убийство родного брата она не пойдет. Значит — изгнание. Да будет так!

Два дюжих молодца из команды Эрнесто Че Гевары встали по бокам Петра, дабы совершить ритуальное «Banish from Sanctuary»[27]. Он опустил голову и пробасил:

— Сонь, а может... мож... я город на севере построю? Для России?

— Построишь, — кротко ответила сестра, — только потом мне придется твой город штурмом брать. Двое суток тебе на сборы, и чтоб в конце седмицы и духу твоего на Руси не было. Ты ж корабли строить хотел! На кой тебе город?

Долговязый, нескладный, он постоял еще немного, но затем подчинился. Сопровождаемый Ревенантами покинул палату, чтобы исчезнуть навсегда из Москвы, России и истории русского государства.

Смазанные деревянным маслом тяжелые створки закрылись, и палату обуяла тишина. Затем распахнулась дверца висевших за троном на стене часов, высунулась кукушка и богатырским ревом объявила, что у мира час до полуночи.

— Что ж, бояре, — прикрыв ладонью рот, зевнула Софья, — время нынче позднее, пора нам на боковую.

Тихо опустела зала. Только остался сидеть в своем кресле полковник, да премьер-министр постукивал кончиками пальцев по дубовой столешнице. Софья недовольно посмотрела на них:

— В чем дело, господа? Опять какие-то проблемы? До завтра никак не подождем?

— Некуда больше ждать, Софья Алексеевна, — внимательно уставился ей в глаза Андрей Константинович, — надо курс выбирать.

— Какой еще курс? — удивилась царица. — Вы меня начинаете пугать. Объяснитесь же!

Вместо ответа Волков расстегнул на груди рубашку, достал оттуда цепочку с хризолитом и легонько щелкнул по камню ногтем указательного пальца. Посреди круглого стола началось пучиться, вздыматься и отливать синевой. Свечи в шандалах и канделябрах принялись мерцать.

— О Господи! — выдохнула Софья.

В Портале возник контур человеческой фигуры, сначала прозрачный, а затем внезапно потерявший эту прозрачность. Спустя десять секунд Хранитель собственной персоной спрыгнул со стола и легко поклонился в сторону правительницы.

— Отлично! — удовлетворенно произнес он. — Определенно, товарищи, вам можно доверять самые сложные дела. Добрый вечер, Софья Алексеевна!

Та лишь хватала широко раскрытым ртом воздух. Хранитель метнул в этот самый рот небольшой серебристый шарик. Попал.

— Антишоковое, — пояснил он Ростиславу с Андреем Константиновичем, — хватайте ее и за мной!

— Но Семен! — возмутился вдруг Ростислав. — Это ведь женщина!

— Хайсан-хопсан! — выругался Хранитель голосом Ливанова, схватил царицу рукой под колени, взвалил на плечо и строго посмотрел на своих помощников.

Те пожали плечами, запрыгнули на стол и по одному скрылись в Портале.

— Стеречь строго, наблюдать! — рявкнул верзила Ревенантам и шагнул следом.

Глава 21. Унтерзонне. 265.

Объяснение в любви

Софье снилось детство. Маленькая девочка в нелепом кокошнике скачет по двору детинца, прыгая через лужи и ступеньки парадной лестницы. Широко раскрытые глаза смеются вместе со ртом, глядя на проказы домашних карлиц. Подходит в светлых одеждах отец Сименон и ведет ее на занятия грамотой и цифирью. Грустная улыбка больной матери, царевны Марии Ильиничны. Смерть мамы. Недобрые глаза мачехи, взятой чуть ли не от сохи. Злые и завидные глаза Нарышкиных, глядящие с ненавистью из каждого потайника и чулана. Снова змеиный взгляд Медведихи[28]...

Она вскрикнула и проснулась. Залитая ярким солнечным светом комната, спальная палата. Во рту словно кошки плодились. Несмотря на девять лет монастырского режима зубы сохранились все в целости, и изо рта не несло пикантной гнилью, как у многих бояр, но все равно... Что она такое съела?

Софья моментально вспомнила все, что случилось вчерашним вечером, и села на кровати, подобрав под себя ноги. Вошла горничная.

— Доброе утро, ваше величество, — ласковым голосом произнесла она, — как почивалось?

Государыня Российская спросила о том, о чем бы спросил любой человек, попавший в подобное положение. Потирая виски кончиками пальцев, она задала типичный вопрос завсегдатая вытрезвителей:

— О Господи! Где я? Кто вы?

Горничная улыбнулась.

— Вы в Неверхаусе, ваше величество! Хранитель с господами Волковым и Каманиным ждут вас к завтраку. Позвольте вам помочь с туалетом.

Только тут Софья заметила что она, оказывается, раздета. Смутившись, она спросила:

— Простите, а кто меня раздевал?

— Я, — снова улыбнулась горничная. — Может, я все же помогу вам одеться?

— Хорошо! — вздохнула Софья.

Встав с постели, она посмотрела на себя в зеркало. Никогда не дашь этой бабе сорок один! Со скорбью признаем, что монастырь пошел на пользу. Наметившаяся за семь лет правления полнота рассосалась без следа, фигура вновь обрела стройность, а похудевшее лицо — от наметившегося второго подбородка. Даже чуть широко разнесенные скулы — признак принадлежности к дому Романовых — не портили его миловидности.

Горничная помогла ей надеть небесно-голубого цвета платье с открытыми локтями, на взгляд царицы пошитое из безумно дорогой парчи. Весьма сложный рисунок парчи был выполнен не иначе как в Италии, а тамошние мастера привыкли брать за свою работу хорошие деньги. Софья навскидку оценила свой наряд в триста ефимков и повеселела.

Вряд ли на нее стали бы тратиться, если бы похищение имело сколь-нибудь низменные цели.

— Я голодна, — капризно сказала она, — и хочу умыться.

— Пожалуйте сюда! — Горничная, казалось, состояла из одних улыбок. Более привычная к тому, что ее ближние лишь бестолково суетятся с испуганными лицами, Софья торопливо дернула плечом и прошла к умывальнику.

Что это умывальник, она догадалась, естественно, когда из крана в белоснежную эмалированную раковину потекла вода.

— Прошу, — предложила ей горничная приступить к умыванию.

Царица послушно сунула руки под тугую теплую струю и, зачерпнув из специальной ванночки душистого жидкого мыла, принялась умываться.

— Рушник, пожалуйста! — Девушка подала ей махровое полотенце, расцветкой напоминающее Андреевский стяг.

— Пжалста, пжалста, — проворчала Софья Алексеевна, — все у вас пжалста! Что теперь?

Горничная провела начинающую нервничать царицу в соседнюю со спальней комнату, в которой любая женщина двадцатого века узнала бы парикмахерский салон. У роскошного кресла, обитого кожей бежевого цвета, пребывал в постоянном движении Главный цирюльник Франко — бывший рядовой стрелковой роты господина Булдаков — Александр Воробьев.

Говорят, что самые лучшие танцоры, модельеры и дизайнеры — это гомосексуалисты. Танцевал Санька хреново, кроил того хуже, но как визажисту ему действительно не было равных. По крайней мере на Унтерзонне. Пользовался, сукин сын, таким спросом, каким на Земле не пользовались ни Легро, ни Альдо Коппола, ни сам Леонар. Одну неделю он приводит в порядок прическу Марии Флорентийской — супруги Людовика Девятого, во вторую он готовит Елизавету Норвегову к торжественному балу в честь годовщины образования пан-Европы. В среду третьей недели его услугами пользуется королева Ржечи, а на четвертую запланирована смена имиджа супруге самого Джонатана Оверлорда — королеве Британии — Анне Капетинг. Смена имиджа включает в себя ремонтно-восстановительные работы изъеденного прыщами лица, перекрас черных волос в рыжие и разработка очищающей кровь диеты. Смета на подобные работы пробивает в бюджете Британии бреши, но обаяшка-Джонатан готов на все.

К Софье Алексеевне Сашка был выдернут из покоев принцессы Урсулы — дочери короля Виченцо, главы Оберланда. Одетый в облегающие фиолетовые лосины и ядовитый салатовый блузон, тридцатилетний оболтус Воробьев смотрелся самым ярким пятном в этой комнате. Подведенные глаза и нарумяненные щеки не смутили царицу — в ее время многие молодые бояре наводили дополнительную красоту посредством сажи и свеклы. Ее больше всего поразил голос: мягкий, женственный, чувственный.