Александр Борянский - Три стороны моря Страница 67

Менелай тоже не знал названия острова. Он спросил своего престарелого кормчего. Только следующим утром Одиссей ответил девушке, что мореходы Тезея и Ясона, оставлявшие тут запасы для возвращения, а порой и часть добычи, прозвали клочок земли «скрывающим тайное».

На ионическом диалекте Тезея «скрывать тайное» — калипсо.

«Я принимаю это имя», — сказала Елена Прекрасная.

— Почему ты скрывал ее от меня?!

— Я не скрывал. Я ее купил.

— Скажи мне, у кого, и я вырежу ему глаза!

— Я не скажу тебе, у кого купил ее, Менелай.

— Почему?!

— Потому что ты вырежешь ему глаза. А я этого не хочу.

— Ты стал дерзко разговаривать с Атридесами, Одиссей!

— А знаешь, что мне дает такое право?

— Что?

— То, что я честен перед вами.

Одиссей встал и, не обращая внимания на гнев Менелая, принялся смешивать для него вино.

— Это Калипсо, а не Елена. Разве я не могу купить себе Калипсо?

— Рабыня?

— Морская нимфа. Она может быть кем угодно.

— Что это значит?

— Это значит, что я победил море, Менелай, и море дарит мне знание.

— При чем тут женщина?

Одиссей повернулся к Менелаю и протянул ему кубок. Кубок был превосходной работы, нездешний, золото переходило в серебро, и неведомый зверь изогнулся, чтобы Менелай использовал его спину в качестве ручки.

Менелай принял кубок. Едва он пригубил из него, Одиссей сказал:

— Твоя жена находится в Айгюптосе.

Менелай оторвался от вина и бешено глянул на островитянина.

— Возможно, ей даже доводилось пить из этого кубка, — заключил Одиссей.

Одиссей не был уверен. Но он несколько раз заставил… нет, попросил свою любовь повторить те слова, непонятные ни ему, ни Парису… И перехватав два десятка чужих кораблей, он через два года испытаний установил — то была речь загадочной земли, Черной земли, как называли ее пленники, речь Айгюптоса.

Одиссей начал выведывать, что происходило в Айгюптосе в последние годы, последние десять лет, пять лет — кто сколько знает. Это оказалось сложно: либо никто ничего не знал, либо в Айгюптосе никогда ничего не происходило. И все-таки о белоснежной красавице Рамзеса промелькнул неясный слух.

Одиссей сомневался. Так расплывчато все это выглядело, так ненадежно… Он спросил свою любовь, но любовь лишь рассмеялась. После чего нежно-нежно прикоснулась к Одиссею и посоветовала под любым предлогом отказаться самому плыть в ту Черную землю.

Тогда он сделал вот что. Он помолился Афине и заснул как можно крепче. Он рассчитывал на сон. Не надеялся, а именно рассчитывал, как рассчитывают купцы будущую прибыль. Сон не приснился. Но утром Одиссей пробудился, сопровождаемый мыслью: отправь Менелая туда, на юг… Хуже не будет.

А где его подлинная жена, ну какая тебе, Одиссей, разница?

Менелай и Одиссей стояли на носу корабля. Верные ахейцы должны были вот-вот столкнуть корабль в воду.

— Жаль! — еще раз сказал Менелай.

Он смотрелся торжественно. Ветер овевал мужественное лицо Атридеса, ветер был попутным. Все мелкое сейчас оставило Менелая, во всяком случае, спряталось, и его фигура на носу черного корабля была по-хорошему дерзкой.

— После тысячи кораблей, после большой войны я плыву за Еленой один, — сказал Менелай. — Жаль, что ты не со мной, Одиссей.

— Кто же вытащит тебя оттуда, если я буду с тобой?

— Верно… Жаль!

— Помни: Айгюптос не принимает странников. Странник в Айгюптосе — раб.

— А знаешь, Одиссей, лучше б Елена досталась тогда моему брату. Лучше бы я взял Клитемнестру. Она бы не исчезла из супружеского дома. Она бы ждала…

— Хайре, Атридес! — сказал Одиссей. — В добрый путь.

И спрыгнул на песок.

Песнь двадцать четвертая

На каменистых склонах маленького островка, еще меньше Итаки, им было даровано семь лет счастья — ей и ему. Семь лет — очень много, особенно когда речь идет о такой мимолетной, неуловимой, эфемерной субстанции, как счастье. Семь лет испарения подземных озер выносили к свету дурман первобытной любви, и семь лет небеса проливались дождем радости, и волны соленого, грозного для древних моря ограждали их мир от обычных горестей, и они ликовали утром, и они ценили свою жизнь вечером.

А уж что они праздновали ночью…

Дионис и Афина… Не совсем так… Калипсо и Одиссей — вот правильно, Калипсо и Одиссей, Одиссей и Калипсо.

«Оставайся!» — каждый раз просила его бывшая Елена, теперь нимфа острова.

И каждый раз он уплывал, ведь не прятаться он решил здесь, а управлять разбойничьей армией «людей моря».

Те, кто желал торговать, или воровать, или видеть иные края, или разорить эти края морским набегом-наплывом — все искали Одиссея. Даже повстречать его было непросто: надо было ждать где-нибудь на берегу, на границе суши, и даже имя Одиссея-предводителя часто открывалось лишь по завершении успешного похода.

А тех, кто пытался торговать, воровать, разорять сам, Одиссей таранил окованным медью носом собственного корабля, после чего его опытные в морских сражениях воины длинными острыми баграми добивали тонущих.

Он уплывал и возвращался, и его подвиги, передаваемые из уст в уста случайно уцелевшими вместе с ним, расходились по греческой ойкумене.

Но в очень странном, можно сказать, загадочном виде.

— Мне нравится, что ты придумал эти легенды, — призналась Афина.

— Это сказки, — отвечал Дионис. — Это даже не мифы, не песни, просто, как вино.

— Но в них не всегда правда.

— В них вообще нет правды, никогда. В правду не поверят.

— Ты дерзко забираешься на территорию Фебби. Это ему Отец поручил создать «Илиаду». Там много героев, и все равны. Ты же в ответ распускаешь сказания об одном.

— Тебе неприятно?

— Мне это выгодно.

— В чем же дело? У Геракла было двенадцать подвигов, у Тезея — не считал, но меньше, у Ясона всего ничего… У Одиссея уже восемь и будет больше. Только это имеет значение, только то, что вольется в уши смертных.

— Смертные чувствуют ложь.

— Поэтому я не лгу. Я изменяю реальность.

— Ты обязательно столкнешься с Фебби.

— Я столкнулся с Фебби сразу, как только Отец позвал меня. Значит, это Отец столкнул нас. Значит, Отцу это зачем-то нужно.

— Я слышала неприличную песенку, будто Одиссей привозит своей нимфе самых красивых пленников, она делит с ними ложе, и если они ей нравятся, то Одиссей отправляет их домой свободными и с дорогим подарком… И что-то еще насчет красивых пленниц, что-то совершенно неестественное… Ты намерен воплотить это в жизнь?

— Пока нет.

— Да! — вспомнила Афина. — Или я не дослушала, или там не сказано, что происходит, если они ей не нравятся? А? Так что?

Весьма скоро финикийцы стали называть таинственный остров, местоположение коего им было неизвестно, словом «гига». Слово было ругательным и чаще всего применялось финикийскими купцами в момент потери прибыли. В случае потери товара то же слово повторялось многократно, и в него вкладывался удесятеренный эмоциональный заряд. Одиссей действовал активно, финикийцы были вездесущи. В результате по всем берегам Срединного моря остров-приют, остров-коршун, остров-загадку прозвали где «Гигиа», где «Огигия», где «Гига-гига» — в зависимости от темперамента очередного разоренного купца.

Одиссей не только перехватывал чужие корабли. Он посещал чужие берега, и это было еще страшнее для их обитателей. Он не только разрывал финикийскую торговлю, он был готов помочь ей. Тот, кто раньше сообразит объявить себя данником Атридесов, кроме уплаты дани не потеряет ни крупицы золота, решил однажды Одиссей.

Потом, позже Одиссей будет вспоминать свои гигантские начинания как череду сказочных приключений.

По дороге домой.

Попробовал бы кто-то сказать это ему сейчас. Герой бы закричал в ужасе:

КУДА?!!!

Любовь двух избранных — вещь почти невероятная. Избранный не может отдаться другому человеку, не может открыть себя до конца. Он обязательно оставит то главное, ради чего живет. Он это не отдаст. Избранный может любить, если предмет его любви растворяется в нем, не требуя того же. Или переживает свою любовь как часть отношений со своим богом.

Но Одиссей не мог видеть в Елене Афину, потому что в Елене уже был Дионис. И наоборот.

Любовь двух избранных — это поединок беспримерной щедрости в сочетании с нечеловеческим коварством. С той стороны взгляда твоего возлюбленного прячется нечто чуждое, не исключено, убийственное для тебя — опаснее ничего нет. И ты, раскрывая объятия, в самые блаженные мгновения уступаешь место в собственном теле избравшему тебя бессмертному.

Это жуткая война вдвоем. Это такая любовь, какой не видать нормальным людям. Это то, чего не испытывал даже сам Дионис.