Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая Страница 8

– Куда же ты – впереди ночь! – Бахиру немного досадно прерывать разговор.

Ибо в этом состязании победа была не на его стороне.

– Самая спокойная пора, – усмехнется старик, – в наше смутное время, а я сведущ еще и в звездах. Звезды же говорят, что все идет по предначертанному ими пути, с которого не свернуть ни мне, ни тебе, ни твоей невольнице с чудесным младенцем. Прощай!

Бахир останется сидеть, пригвожденный к месту страшным пророчеством, провожая глазами фигуру, постепенно тускнеющую во мраке. А потом, удивленно обнаружив в своей руке забытые четки, он вскочит, словно ужаленный, и крикнет вслед старику:

– Скажи мне еще! Иллели – ее здесь нет!

– Она слышит, – раздастся в ответ.

– Тогда – младенец ее неразумный! Дажд!

Фигура старика замрет на мгновенье, а потом растворится во тьме, и до костра долетит ослабленный ветром крик:

– Он не умрет.

Костер станет едва теплиться. Пора ложиться – предстоит дальняя дорога.

Бахир еще раз отдаст распоряжения Юнусу о ночном дозоре, а затем медленно побредет в свою палатку и долго будет ворочаться на своем ложе, вспоминая странные слова предсказания.

Непрост старик! Как это все понимать? Он и не собирался пока вышвыривать этого щенка! Ну, а что касается глухонемого Али… Змея, что ли, его ужалит? Хотя – какие змеи зимой? Со скалы сорвется? А что его туда понесет? Какая разница! Умрет – значит, умрет. Цена ему – тень осла на песке. Одним едоком меньше. Добраться бы до Акабы – там он купит себе нового погонщика верблюдов.

И уже погружаясь в спасительные волны сна, Бахир, словно передвинув последнюю полированную кость по шелковому шнурку, удивленно пробормочет про себя:

– Дажд?

Глава вторая

Постоялый двор

По кривой улочке, пересекающей весь пологий амфитеатр Бет-Лехема, мимо оград и домов с укрывающими их смоковницами и шелковицей медленно шли трое пожилых мужчин в темной повседневной иудейской одежде, сопровождаемые двумя римскими солдатами. Солдаты тяготились своей работой, откровенно скучали и не пытались скрыть своего недовольства предстоящим. Один из них, старший если не по званию, то по поведению, долговязый, рыжий, широкоскулый, с колючими желтыми глазами хищника, то убыстрял шаг, недовольно оглядываясь на сопровождаемых ими иудеев, не спешащих угнаться за ним, то останавливался, подбоченясь, и провожал каждого встречного прохожего откровенным изучающим взглядом, словно выискивая объект для выражения своего раздражения. Короткая, видавшая виды туника его открывала мускулистые руки, покрытые рыжими волосами, и кривоватые, привыкшие к походам ноги в калигах с ремнями из телячьей кожи.

– Хлебное место14! – проворчал он себе под нос. – Они умудрились эти вторые Помпеи с Геркуланумом назвать «хлебным местом»! А завтра опять смена караула. Где? Ну конечно, в раю. Разве как-нибудь иначе могут называться у них эти края? Дже… Фре… Джебель эль Фередис15! Тьфу, язык сломать можно…

Несколько шагов он прошел в молчании, но, наконец, не выдержал.

– Подумай, Воган, хорошенько, – обратился он к своему напарнику, молодому темноволосому солдату, совсем еще юноше, миловидному, словно девушка, старательно подражающему старшему товарищу, – мало того, что нас перебрасывают из одной дыры в другую, так мы еще должны пересчитывать это обрезанное стадо, как овец в их овчарне!

Воган промолчал, ожидая продолжения, и не ошибся, потому что желтоглазый, лязгнув гладием, раздраженно сплюнул:

– Может быть, эти дикари умеют считать только до трех, и мы приставлены обучить их счету?

Воган рассмеялся:

– Я думаю, считают они хорошо. Особенно деньги.

– Будь я на месте Квирина, я назначил бы подати не от количества этого сброда, а от того, сколько нужно Риму. И выбил бы их до последнего обола, не будь я Вепрь! А не играл бы в дипломатические игры с их обезьяньим царем, сидящим на своей райской горе. И Сабину не пришлось бы отрывать нас от красоток Дамаска, чтобы привести на помощь – кому, Воган? – мужчине, который убоялся юбки!

– Тише, тише!

– Я говорю только то, что известно всем от Египта до Британии, – рыжеволосый снова сплюнул, зло ощерившись, – хотя ты, быть может, такой же трус.

– Я не боюсь юбок, Пантера!

– Насчет юбок, Воган, ты бы лучше помолчал или научился врать не краснея.

Воган нахмурился и покраснел еще больше. Тот, кого он назвал Пантерой, хмыкнул и хлопнул его по плечу.

– Хватит, хватит… Что тебе делать в армии, дитя? Тебя надо было назвать не Воганом, а армянским яблоком16!

Несколько шагов прошли молча. Затем рыжеволосый вновь не выдержал.

– Царь… Да… Риму хорошо известны его веселенькие дионисиады в катакомбах Бет-Лехема. Воган, тебя прислали в этот крысятник охранять вечно живого бога!

– Тише, Пантера, нас могут услышать!

– Кто? Это ученое пугало? Не смеши меня. Эй, кладезь иудейской премудрости, ты слышал что-нибудь? – обратился Пантера к одному из трех идущих следом мужчин, в котором по его одежде можно было узнать местного равви.

– Каждого из нас одолевают свои мысли, – смиренно ответил равви.

Пантера расхохотался:

– Не знаю насчет тебя, а меня точно одолевают. О, стыдливейший из Воганов! Если я тебе скажу, что у меня жажда, не верь мне. Потому что у меня – не жажда, а огнедышащий Везувий!

– Скоро ли, о почтенный бен-Иаков? – тихо спросил тем временем равви идущего рядом пожилого бородатого мужчину, с тяжелыми руками мастерового.

– Немного осталось, равви Менахем, – ответил Иошаат (ибо это был он).

Иошаату и самому хотелось побыстрее закончить неприятное дело. Не вмешайся Господень произвол в его планы, уже сегодня вечером он бы покинул город Ефраха17. Но младенец…

Теперь не тронуться с места, пока не исполнить все полагающиеся по закону обряды и не пройдут установленные дни Мириам. Завтра – обрезание. Завтра младенец получит достойное пророчеств имя перед Господом. Одной заботой меньше. Хорошо еще, хозяин Забтех переселил их из вонючего овечьего загона в относительно чистую комнату, где есть место и ему, и Мириам с младенцем.

Мириам… Ее словно подменили после родов. Молчит, не поднимает глаз, не улыбнется ни разу. И все время плачет, плачет, плачет. Молча! Просто сидит и держит младенца, а слезы капают на грудь. У нее, наверно, груди полны слез вместо молока, потому что младенец все время выплевывает грудь и хнычет. Эй, вай, надо привезти ее скорее домой. Там, в хлопотах по хозяйству и детям, глядишь, и переменится ее настроение. А то сейчас – ни улыбки, ни песни, ни жизни, ни света.

Эх, ладно. Что об этом? Скорее бы домой! Как там дети?

Наконец, они подошли к постоялому двору. У порога сидел какой-то нищий. Пантера кашлянул, проходя мимо, потом остановился. Меч привычно вынырнул из ножен и оказался в руке.

Странно.

Обычно зловещего шелеста гладия, вынимаемого из ножен, доставало, чтобы люди шарахнулись в сторону, однако этот старик остался на месте. Да и на нищего он не похож. А глаза, глаза! Пантера слыша сказочки, которые любят рассказывать на Востоке о переодетых нищими царях, гуляющих по улицам, но, о милосердные боги, какие уж тут, в этой дыре, цари!

– Сидим, – сказал Пантера неопределенно и добавил Вогану: – Иди, начни, я догоню.

Нищий улыбнулся.

– Солнце светит одинаково рабу и властелину, старику и младенцу.

– Дураку с мечом и мудрецу в лохмотьях, – продолжил Пантера. – Верно? Договаривай, я слушаю тебя внимательно.

– Ты слушаешь меня, я слушаю тебя, а кто слушает нас с тобой обоих?

Нищий снова улыбнулся, открыто и спокойно. Это тоже было странно.

Пантера постоял, не зная, что делать, потом досадливо вздохнул.

Ладно. Почему ты решил, что он должен тебя бояться? Будь самим собой, остальное приложится.

Он убрал гладий в ножны и вошел в дом. Там гнулся и изгибался хозяин, сириец Забтех, словно ручная обезьяна, потом переменился в лице, увидев взгляд желтых глаз, и постарался куда-то скрыться.

Пантера сощурился.

Не хотел бы я искать здесь ночлега в непогоду. Такой родную мать уложит в овечьем загоне.

Забтех кланялся и пятился вглубь дома. Оттуда доносился плач и попискивание.

Что мне, больше всех надо?

– Верни мне моего ягненочка!

О боги, что это?

Он прошел вглубь жилья. Пахло затхлостью и какой-то подгоревшей едой. У ложа толпились пришедшие со стариком; Воган стоял в стороне, стараясь придать лицу внушительность. Старик бросил на него прежний свой взгляд – затаенную смесь страха и тоски.

На все твоя воля, Адонай!

Пантера повеселел. Это уже было знакомо.