Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая Страница 9

Пантера повеселел. Это уже было знакомо.

Навстречу ему метнулась испуганной летучей мышью какая-то древняя старуха. Пантера поймал ее за край тряпья, в которое та была укутана, и оглядел со смесью удивления и брезгливости, как глядят на обнаруженную под камнем сороконожку:

– Как тебя зовут, если ты – не Медуза Горгона и не прямая родственница ей?

– Рученьки мои бедные, – запричитала старуха.

– Она что – сумасшедшая? – спросил Пантера у старика.

– Это – Шелима, – сказал Иошаат, мучаясь необходимостью говорить со страшным римлянином. – Приходит… помогает ухаживать за младенцем.

– Родственница?

– Что? Нет. Ничья она.

– Значит, так, – Пантера повернулся к Шелиме. – Я смотрю на тебя – раз, потом я закрываю глаза – два, потом я открываю глаза – и тебя здесь нет. Три!

Шелима, подобрав лохмотья, метнулась к двери.

– Так-то лучше, – Пантера осклабился. – Люблю, когда команды выполняются четко и беспрекословно. Иначе в Иудее при переписи недосчитались бы одной старухи, которая, впрочем, ничья. Верно, не будь я Вепрь?

Равви Менахем монотонно начал свое освидетельствование перед солдатами о том, что эти люди – древодел из Назиры Иошаат и его жена Мириам, а также их недавно родившийся младенец, еще не представленный Господу и потому не имеющий имени. Писец записал свидетельство равви.

Пантера зевнул.

Дело сделано. Скорей бы в казармы! Пока рядом есть простодушный Воган, которого можно обыгрывать в кости, ему обеспечен кувшин вина на ужин.

Затем онО боги,                   увидел Мириам              что за глаза!                                                 и двинулся к ней.

– А ты, значит, просишь дать тебе твоего ягненочка? Воган, – Пантера подмигнул своему напарнику, – у Рима есть волчица, как тебе, должно быть, известно. А у иудеев – овечья мать. Ягненочек! Sancta mater, castusa18!

Что со мной?

Солдаты засмеялись. Пантера повернулся к старику.

– Не поделится ли секретом такой старый почтенный овен, как удалось ему сотворить этого ягненочка?

Воган захохотал преувеличенно громко, как смеются робкие, скованные люди, желая скрыть свою робость.

Ну и шутник этот Пантера!

– Нет, – Пантера продолжал развлекаться, – не верю я. Воган, по-моему, тут не обошлось без вмешательства каких-то других баранов, помоложе!

– Это – мой сын! – голос Иошаата задрожал от стыда и гнева.

– О! – сказал Пантера удовлетворенно.

Наконец-то есть повод придраться.

– Речь не овна, а волка? Волка, защищающего своего волчонка?

Иошаат промолчал.

Молчи, ибо Иошаат ты, а не Иов.

– Известно ли старому облезлому волку, – презрительно сказал Пантера, – что у Рима есть два молодых и вполне зубастых волчонка? И больше волчат ему не надо!

Иошаат вновь промолчал, раздувая ноздри, сжимая и разжимая ладони.

– А для щенков, которые не приучены к хозяйской руке, хватит римских палок. Знаешь ли ты, старик, что такое римские палки?

Пантера придвинулся к Иошаату вплотную и медленно, отчетливо сказал:

– Это – палки, сколоченные крест-накрест.

Иошаат, не выдержав, отвел в сторону глаза. Пантера удовлетворенно кивнул и повернулся вновь к Мириам.

Глупости. Я солдат.

Потом подошел поближе, хищно вглядываясь ей в глаза.

– Что-то мне припоминается…

Мириам, прижав к себе младенца, замерла под взглядом римлянина.

Молчи!

– Что-то интересное…

Мириам, дрожа, снизу вверх глядела в широкоскулое веснушчатое лицо с узкими щелями желтых глаз..

А потом Пантера резко выпрямился.

– Не помню. Какая жалость! А впрочем, Воган, знай: головешки в костре все одинаковые и одинаково обжигают руку, не будь я Вепрь. Я прав, красотка?

В это время младенец оторвался от груди Мириам и пронзительно закричал.

Пантера удовлетворенно ухмыльнулся:

– Вот видишь, я прав. Воган, нам больше нечего делать в этом клоповнике. Ты должен мне кувшин вина, забыл?

Вот так.

Солдаты с шумом и грохотом прошли в двери.

Уходя, Пантера оглянулся и снова долгим взглядом впился в Мириам.

– Нет, ничего. Идем!

За дверью у входа все в той же позе сидел нищий. Он поднял голову, оглядывая проходящий мимо солдат. Он не улыбался. Так смотрят люди на свою работу, подводя ей итог.

– Ты видел его.

Пантера крутанулся на месте.

– Что?

– Ты видел младенца.

Пантере стало легче.

Нищета, как и чрезмерное богатство, плодит безумие.

– Видел, старик, видел. Младенец как младенец.

Большими шагами он догнал ушедшего вперед Вогана.

Оставшиеся в комнате ждали, пока утихнут шаги и голоса римлян. Потом писец и равви, покосившись на дверь, склонили прощально головы и вышли следом. Иошаат повернулся к Мириам:

– Ничего! Ничего, Мириам. Завтра!

Глава третья

Сыновья и дочери

– Хаддах! Не лезь за стол раньше времени! Старшие еще не подошли. Иди лучше поищи Цевеона.

– Не хочу.

– Вот упрямый мальчишка! – Гадасса, старшая сестра, миловидная, слегка полноватая и слегка косящая девочка лет пятнадцати, рассердилась не на шутку. – Ты слышал, что я тебе сказала?

Хаддах, смуглый черноволосый пострел лет шести с блестящими озорством глазами, на всякий случай ускакал в сторону от сестры.

Даже мать не была такой строгой.

– Пусть Суламитт идет.

– Она старше тебя, ей шесть лет, а тебе – всего пять.

– Она – девчонка, вот пусть она и идет.

– Посмотрите на него! – Гадасса, как взрослая женщина, уперла руки в бока. – Посмотрите на этого грозного мужа, отца семейства.

– Вот вернется отец, – пообещала брату Суламитт, – тогда ты узнаешь, кто – грозный муж, а кто – непослушный мальчишка.

– А ты – противная ябеда!

– А ты… А ты…

– Хаддах! Суламитт! Вас на улице слышно.

– А почему она все время ябедничает?

– А почему он обзывается и за Цевеоном не идет?

– Хаддах, за свои дурные слова и непослушание ты три раза прочитаешь вечернюю молитву перед сном.

– Подумаешь!

– Четыре раза, – ледяным тоном уточнила Гадасса.

Хаддах обиженно засопел, решив больше не искушать судьбу.

– Как будто не известно, где он – конечно, у своих голубей.

– Где бы он ни был, к ужину опаздывать негоже, – тоном опытной хозяйки отозвалась Гадасса, и в этот момент Хаддах подпрыгнул на месте и заскакал по двору:

– Вот и он! Вот и он! И нечего шуметь было!

Во двор вошел Цевеон, худенький, болезненного вида мальчик лет десяти. Он шел медленно, неся что-то в сложенных ладонях. Подойдя поближе, он остановился и раскрыл ладони.

– Вот.

– Ой, что это? – на лицах Суламитт и Гадассы отразились в разном соотношении брезгливость и любопытство.

– Голубь! Голубь! – заплясал вокруг радостный Хаддах.

– Птенец, – пояснил Цевеон, – он выпал из гнезда и сломал крыло.

Хаддах осторожно дотронулся до птенца. Тот запищал.

– Живой!

– Он умрет, – просто сказал Цевеон.

– Умрет?

– Конечно. Ночью его любая кошка или собака найдет.

– А если его обратно в голубятню положить? – спросила Гадасса.

– Он не сможет жить со сломанным крылом, – пояснил Цевеон, – и потом…

– Что потом?

– Я пробовал его положить в голубятню.

– И что?

– Остальные голуби… Они… – Цевеон вздохнул. – Они его выбрасывают обратно.

Наступило молчание. Дети обступили Цевеона, рассматривая птенца в его руках.

– Что же с ним делать? – наконец, спросила Суламитт.

– Съесть! – предложил Хаддах. – Зажарить на костре и съесть.

– Тебе ужина мало? – Цевеон удивленно посмотрел на младшего брата.

– А я знаю! – пропела довольная своей задумкой Суламитт.

– Что ты знаешь?

– Мы можем погадать!

– Погадать?

Все уставились на Суламитт.

– Да, погадать. Гадают ведь на жертвенных животных – овцах, петухах, быках… Голубей тоже приносят в жертву, значит, на голубях тоже можно гадать, – пояснила она.

Цевеон нахмурился:

– Да, но гадание – это грех. Так нам наш равви говорит.

– Глупый! Откуда он узнает?

Все невольно посмотрели на маленького Хаддаха. На его лице ясно отображалась борьба желания отомстить вредной сестре с любопытством принять участие в новом развлечении, да еще запретном.

Наконец, любопытство пересилило. Хаддах пожал плечами:

– Откуда он узнает?

– Постойте, постойте, – Гадасса оглядела всех строгим взглядом старшей.

Гадание – грех…

Но мне тоже интересно.

– Гадасса! Я буду слушаться тебя всегда-всегда! – льстиво сказала Суламитт.

– А я прочитаю молитву перед сном целых пять раз, – пообещал Хаддах.

Все невольно рассмеялись, и Гадасса тоже. Она уже не колебалась.