Ярослав Петрашко - Черный бульвар Страница 11

Глава четвертая

«ХРИЗОЛИДА»

Снег уложил последнюю папку с документами в свой портфель, защелкнул его и потянулся. Залесский сидел напротив и рассеянно перебирал что-то в картотеке.

— Ну вот… Все, что тебе может понадобиться — в моем столе, ключ от своего сейфа я заберу с собой, сейчас забегу домой, а вечером, по холодку, рвану в Графские… Как поет один бард-идиот, «девочки в купальниках с загаром на зевальниках»! Спулю всю эту макулатурную деятельность местным отцам-Браунам, а сам — загорать и купаться. А то живем на море и моря не видим.

Залесский слушал своего шефа и молча удивлялся. Никогда не замечал он у старшего инспектора склонности к пошлятине и пустому трепу. В сочетании с тем, как он обрадовался, узнав о приостановке расследования «в верхах», это наводило на странные размышления. Залесский по опыту знал, что случайностей в нашей жизни очень мало, и смутно начинал подозревать какую-то нехорошую зависимость между радужным настроением начальника, «некругло» закрытые делом, причем делом нешуточным, и спешным отъездом старшего инспектора из города под совершенно призрачным служебным предлогом. В качестве рабочей версии Залесский выдвинул предположение, что Снег ожидает новых событий по замороженному делу об убийствах на Черном Бульваре, но желает свалить все, что может случиться, на него, Залесского, с тем, чтобы как-то списать свое странное нежелание глубоко копать в этой темной, как сам Бульвар, истории. Хотя, с другой стороны, если что-то еще произойдет, вряд ли Снега похвалят за отсутствие в столь серьезной обстановке по такому ничтожному поводу, как инспектирование периферийных отделов. Тем более, что это не прямая его обязанность. А что нежелание было, делалось ясно хотя бы потому, что Снег буквально мимо ушей пропустил его, Залесского, замечание о белом волке. Можно было бы понять и объяснить хоть что-нибудь, хоть как-нибудь, если бы патрульный сказал, что видел какого-нибудь ублюдка или придурка в белом маскхалате или кимоно. Тогда бы стрелки качнулась в сторону маньяка или чего-нибудь подобного, а это вывело бы расследование на новый виток, что никому не понравится. Была и еще одна странная деталь, которая вроде бы не имела отношения к делу, но почему-то настораживала: однажды утром, в разгар страстей, кипевших вокруг Бульвара, Залесский пришел на службу раньше Снега и с изумлением обнаружил, что отдел не заперт, а личный сейф старшего инспектора распахнут, чего не случалось никогда. На мимолетное замечание Залесского по этому поводу Снег буквально взорвался и, хотя потом и извинился, объяснить ничего не пожелал.

…Снег неожиданно прервал болтовню, так поразившую его помощника, поднялся, подхватил свой портфель и подошел, протягивая руку для прощального рукопожатия. Взгляд Залесского привычно уперся в непроницаемые очки начальника, он почувствовал что его руку сдавили несколько выразительнее, чем полагалось по обыкновению, и старший инспектор произнес совершенно другим голосом: «Занимайся своими делами и не лезь к Бульвару. Так будет лучше для нас обоих. Помнишь любимый Папашин анекдот: «Могу копать — могу не копать!»? Так вот, лучше не копать. Кстати, он был не очень доволен, что слухи о каких-то белых волках уже начали циркулировать в патрульном дивизионе. Папаша — не любитель полицейской мифологии… Все. До встречи».

Он быстро вышел из кабинета. Залесский некоторое время оставался стоять в раздумье, потом сел, закурил и подумал, что раз в это дело впутывается «верх», значит, пахнет мафией и коррупцией, и в этом случае ему лучше всего хватать за попку безлицензионных путанок в третьеразрядных кабачках, а Бульвар оставить Снегу, Папаше и всем, кто за ними стоит. И еще он подумал, что хоть это и дурость, но он это дело не оставит, и придется работать на свой страх и риск, в полном одиночестве.

Настроение у Наташи было не просто отвратительное. Ей казалось, что все вокруг разваливается, все уплывает из рук и что теперь так будет всегда. С Сашей происходило что-то нехорошее, и она не могла понять, что именно. Сперва эта странная болезнь и последовавшие за нею непонятные изменения в облике Саши и его поведении. Он продолжал не пить и не есть, хотя на боли уже не жаловался и на наташины вопросы о здоровье отвечал уверенно «в порядке». Он не ел даже у нее в гостях, когда она готовила его любимые блюда, что ее сперва обижало, а затеи начало беспокоить. Однажды она расплакалась и потребовала объяснений. Саша, в час по чайной ложке, выдавил из себя нечто малоубедительное насчет угрозы гастрита, какой-то особой диеты и вообще необходимости начать новую, правильную жизнь. В чем заключалась эта самая диета и какую именно новую жизнь он собирался начать, Саша, судя по всему, сам не знал или не хотел говорить, а скорее всего — все это было наскоро придуманной отговоркой. Одно было несомненно: все эти пугающие ее изменения в Саше были как-то связаны с его новым другом — Яном. К Яну она испытывала странное двойственное чувство. За глаза она боялась и испытывала к нему стойкую неприязнь. Но стоило ей познакомиться по сашиному настоянию с его новым другом, как ее пленила его мягкая, плавная, всегда убедительная речь, странная влекущая красота, которой, похоже, заразился от него и Саша. С непонятным замиранием сердца она обнаруживала все новые и новые общие черты у Саши и Яна: бледность, контрастирующую с яркими алыми губами, плавные движения, скользящую походку, завораживающую речь. А когда она оставалась одна, ее начинала терзать ревность: Наташа понимала, что между Яном и Сашей есть что-то большее, чем просто дружеская связь, понимала она, что вряд ли это какое-то сексуальное отклонение. Эта связь имела привкус преступности и мистики, но в чем конкретно она заключалась, Наташа понять не могла и от этого мучалась еще больше. Ян отлично улавливал эти ее настроения и во время их встреч, ставших почти ежедневными, старался как мог развлекать ее и преуспевал в этом. Он был замечательным собеседником и обходительным кавалером, и иногда, таясь даже от себя самой, Наташа думала, что, если бы ей пришлось выбирать между Сашей и Яном, сашины шансы вряд ли бы перевесили. Однако. Ян оставался вежлив и корректен. К концу первой недели этого знакомства Наташа окончательно запуталась в своих ощущениях. Одно ей было ясно: прежних безмятежных отношений уже нет, и Саша, по-видимому, постепенно, но неотвратимо уходит от нее все дальше и дальше. Нужно было что-то делать, но что именно — она не знала.

Саша сидел перед телевизором и отсутствующим взором наблюдал то за биржевыми страстями, то за льющимися за окном потоками дождевой воды. В руке он держал бокал, утром наполненный Яном из собственных вен («это, кстати, тоже согласно классической традиции, я тебя могу и хочу подкармливать, как донор»), в пальцах другой дымилась сигарета, которой он почти что не затягивался, лишь время от времени машинально стряхивал пепел в череп двуликому Сталинусу.

Жизнь, после того, как проблема питания была разрешена, как-то незаметно вкатилась в спокойную колею, почти не отличающуюся от прежней. Разве что Саша перестал ощущать себя, как любой нормальный студент, за чертой бедности, да с Наташей все было как-то не так. Зато он неожиданно для себя резко продвинулся со своей дипломной работой «О социальных аспектах религиозных реформ Эхнатона». Откуда только взялись мысли! Причем они не только взялись, но и довольно резко выстраивались в работу настолько интересную, что обычно вежливый, как уличный регулировщик, сашин научный руководитель неожиданно прямо и грубо поставил вопрос об аспирантуре. («А не хватит ли вам, юноша, валять дурака? Шли бы вы в науку!») Правда, сейчас мыслей в голове осталось ровно столько, сколько коньяку в пустой бутылке из-под «Наполеона», накануне воткнутой Яном в пасть полунадутого «монстр-фантома». Вернулся он вчера в настолько великолепном состоянии, что, по его собственному признанию, часть пути он проделал по воздуху в виде летучей мыши, в каковом попытался выщипать мех у сбежавшего из зоопарка нетопыря, претендовавшего, по его, Яна, подозрениям, на «нашу территорию». Потом, вытащив из бара полбутылки коньяку, он принялся поливать им комнатные цветы, нежно мурлыкая при этом: «Ах вы, мои бедненькие совсем засохли!» Саша, которого по причине вынужденного «сухого закона» эта картина доводила до умоисступления, принялся силой укладывать Яна в постель, приговаривая сквозь зубы: «Упырь, убийца, алкоголик, ложись спать, скотина пьяная!» На что тот удивленно поинтересовался: «А что, уже рассвет?» После чего принялся канючить, что спать не желает, а желает выпить с Сашей на брудершафт, чем доконал его окончательно. Получив от разъяренного брата по крови в лоб, он неожиданно успокоился и мгновенно уснул.