Олег Синицын - Битва за смерть Страница 12

Тяжелыми шагами давя рыхлый снег, Иван Ермолаев всё время оглядывался. Действительно, странный лес. Ветви у деревьев высокие. Между стволами земля укрыта сугробами, но не видно ни кустарника, ни подлеска. Последнее совсем загадочно. Судя по высоте, лес очень древний. Обычно сосне с обхватом ствола полтора метра лет пятьсот. Здешние стволы гораздо толще, а значит, и старше. С ветвей на землю обычно падают семена, которые, прорастая, образуют молодняк. За пятьсот лет их должно было столько нападать, что молодая поросль заполонила бы всё свободное пространство. Если только за лесом не следить и не вырубать побеги. Но лес не походил на чащу и состоял только из огромных, уходящих ввысь стволов.

— Если только за лесом не ухаживали, — вслух повторил Ермолаев.

— Что говоришь? — спросил старшина.

— Чистый какой-то лес, — сказал Ермолаев. — Ни зарослей, ни упавших стволов, ни молодняка.

— Ну и что, — произнес старшина. — Всё под снегом небось.

— Не дикий это лес. Мы словно в заповеднике.

— Слушай, Вань, тут на много километров вокруг одни луга. Ну кто будет ухаживать за лесом? Старухи из Потерянной? Им бы со своим хозяйством управиться.

Ермолаев промолчал в ответ. Не может быть настоящим такой лес еще по одной причине. Нормальная высота деревьев от двадцати до тридцати метров. Максимальная высота сосны — пятьдесят при диаметре ствола в один метр. Выше — не выдерживает корневая система, да и соки от почвы к вершине не доходят. Ну, не может быть лес таким огромным!

После получаса ходьбы сержант заметил еще одну странность, которая вначале не бросилась в глаза. На снегу он не обнаружил ни одного птичьего или звериного следа.

«Так не бывает!» — подумал Ермолаев.

Уныние. Полумрак. Глупый поход, из-за которого рота оказалась в странном лесу. Рыхлый снег под ногами. Вирский поправил винтовку на плече. Он чувствовал себя одиноким и брошенным, несмотря на то что его окружали солдаты. Так было с момента контузии, когда рядом в окопе разорвался немецкий снаряд. Немного кружилась голова, но он не стал обращаться в медсанчасть. Чем ему помогут? Накормят пилюлями? Ему это не нужно.

Вирский надеялся, что рота останется на своих позициях и будет воевать дальше, а вместо этого они бредут по какому-то странному лесу. Ему хотелось убивать немцев, давить их, а не месить ногами осточертелый снег.

Он пытался говорить о своей нелегкой судьбе с однополчанами, но его никто не слушал. Глупые. Каждый может оказаться в таком положении. В штате роты состоял фельдшер, но Вирский сомневался, что он способен помочь. Болезнь Сергея была намного серьезнее, чем простая контузия.

Калинин шел рядом с Зайнуловым — пожалуй, единственным человеком в роте, с кем Алексей мог общаться без стеснения, кто выслушивал его и давал советы. Калинину нравился пожилой политрук. Ему нравились его разговоры с солдатами — убедительные, разумные, терпеливые, без лишних лозунгов. Кроме этого, Зайнулов великолепно разбирался в военных вопросах, бегло читал карту, знал оружие и, судя по отдельным высказываниям, был хорошо подготовлен тактически. Алексей внимательно смотрел на политрука и впитывал каждое слово, каждый жест. Учился, как вести себя, что говорить и когда следует промолчать. Как найти подход к солдатской душе…

Правда, Зайнулову было много лет, и пеший переход по заснеженной дороге давался ему непросто. Он то тяжело дышал, когда они долго шли без остановок, то вдруг начинал прихрамывать. Зайнулов пытался не показывать вида, что выдохся. Но пару раз Калинин обратил внимание на то, что старшина назначал пятиминутный привал, взглянув именно на политрука.

— Странный лес, — произнес Зайнулов. — В нем нет никаких звуков. Только скрип сапог по снегу и лязг нашего оружия.

— А какие должны быть звуки в лесу?

— Зимой их не так много, как летом, но они есть. Деревья скрипят, шумят ветви, дятел стучит по стволу, выковыривая затаившихся жуков. Эти звуки разносятся на километры… Уф-ф, — политрук судорожно вздохнул. Алексей подумал, что пора остановиться снова.

— Михаил Ахметович, можно спросить?

— Умный человек всегда задает вопросы. И только дураку всё известно.

«Да, это верно!» — усмехнувшись, подумал Алексей и вновь обратил внимание на шрам уголком над бровью политрука.

— Я служу не так давно, — начал он. — Но за время службы мне удалось пообщаться с несколькими политруками. Мне кажется, что их методы воспитательной работы серьезно отличаются от ваших.

Зайнулов искоса посмотрел на Алексея:

— Чем это, интересно?

— Нет, — стал оправдываться Калинин, — я не хочу сказать, что вы преуменьшаете значение роли партии и товарища Сталина в борьбе против фашистских захватчиков. Но вы… Я видел нескольких политруков, они держатся на расстоянии от солдат, говорят заученными фразами. Мои наставники на лейтенантских курсах учили, что это хорошие политработники. Но вы… Вы рядом с солдатами, говорите просто и совершенно о другом. И в то же время очень убедительно.

— Так это плохо или хорошо? — спросил Зайнулов, и Калинину показалось, что политрук не знает ответа. «Он сам хочет понять характер своего общения с солдатом», — подумал Алексей.

— Не знаю… — растерялся молодой лейтенант. — Просто… Я боюсь, что, если вы не будете говорить о роли партии, вас могут… Вы уже не будете политруком.

— Я особенно и не стремлюсь им остаться, — ответил Зайнулов просто.

— Но вы очень нужны солдатам! — Алексей сделал паузу. — И мне тоже. Вы обладаете огромным опытом, у вас отличная подготовка.

— Если бы у меня была отличная подготовка, старшине не пришлось бы останавливать роту каждые полчаса. Дыхания уже никакого… Гм… Но ты знаешь, Алексей, я действительно военный. Еще пять месяцев назад я командовал полком.

Алексей был изумлен до глубины души.

— Да, это так, — кивнул политрук.

Он посмотрел на густые кроны, перекрывающие небо.

— Скоро в лесу станет совсем темно.

Алексей некоторое время не решался задать следующий вопрос, но он вырвался сам собой:

— Почему вас сняли с должности командира полка?

— Я оставил полк.

— Зачем?

— Зачем? — переспросил политрук. — Я тоже себя об этом спрашиваю. Я не хотел, но так получилось.

— Они мне каждую ночь снятся, — рассказывал солдат из Пскова, мечтательно глядя перед собой. — Жена и девочки мои. Маша и Люба. Пишут, что живы, что всё хорошо у них, а меня всё равно тревога не покидает…

Ермолаев слушал солдата, попутно оглядывая лес и сугробы. На голове у него ладно сидела пышная лисья шапка — охотничий трофей, добытый и выделанный собственными руками. Ладони согревали варежки, подбитые заячьим мехом. Полушубок стандартный, военного покроя, но толстый кожаный пояс — свой, сибирский, охотничий. На поясе висел огромный нож для разделки звериных туш. Валенки у командира первого взвода тоже были особенными. Изготовленные сибирскими мастерами из шерсти овец только романовской породы, из-за чего получались мягкими, теплыми, не дающими усадки.

Иван лишь одним ухом слушал солдата, а сам не переставал думать о странности леса. Зоркий глаз охотника подмечал любое изменение в окружающей обстановке, будь то сбитая кора на стволе или крохотная ямка в сугробе.

— Дай мне керосиновую лампу, — попросил Ермолаев, внезапно остановившись.

— А они все смотрят на меня и повторяют: «Папа, папа…» — продолжал солдат. — Что ты сказал?

Ермолаев взял у него керосиновую лампу и подошел к сугробу на обочине дороги. Позади сержанта непрерывным потоком двигалась колонна. Присев на корточки, Иван зажег фитиль. Желтый огонек робко засветился в сумраке леса. Ермолаев выкрутил пламя на полную и занес лампу над сугробом. На снежной глади темнела небольшая ямка, которая постороннему человеку ни о чем не говорила.

— След, — выдохнул Ермолаев. — Наконец-то.

— Когда-то давным-давно, — начал рассказ Зайнулов, — так давно, что я уже сомневаюсь — происходило ли это на самом деле, у меня была дочь. В то время я служил в царской армии, наш кавалерийский полк был расквартирован под Санкт-Петербургом. Я был молодым офицером, у меня были молодая жена и дочь одиннадцати лет…

Калинин внезапно увидел, что политруку трудно говорить. Лицо оставалось невозмутимым, но Михаил Ахметович иногда делал неожиданные паузы в рассказе, словно невидимые слезы душили его.

— Однажды мы поссорились с дочерью. Ничего серьезного, я сделал замечание, она не послушалась и стала пререкаться. Я отчитал ее, и она обиделась. До сих пор жалею о случившемся и корю себя, хотя тогда считал свое поведение как родителя правильным. Я сам рос в семье офицера, и меня держали в строгости… Как рассказывали соседи, дочь убежала к реке. Не знаю, что творилось в ее маленькой головке. Может, это и не связано с нашей ссорой. Но с реки она не вернулась…