Рождение Клеста (СИ) - Ключников Анатолий Страница 19

— Камни! Камни! Камни! Камни! — этот хриплый рёв разносился не только на нашем парапете, но и вдоль всей стены.

Десятники угрожали копьями тем, кто боялся подняться. Один из штрафников сжался в комочек и заскулил, прислонившись к стене — командир с размаху вогнал в него остриё, вырвал, упершись ногой в несчастного, потом вонзил его ещё и ещё раз, проворачивая древко. Оскалился озверело, показав нам забрызганную кровью рожу — остальные мигом схватились за валуны, и вскоре мы услышали крики невезучих противников, кого мы сумели ими достать.

Почти сразу после этого другому штрафнику стрела вонзилась в голову, и он рухнул на парапет. Десятник, отдышавшись, рукавом смахнул с лица пот и пинком сбросил тело вниз — как мешок с ненужным мусором, чтобы оно не мешалось под ногами.

Мой Учитель не являлся высокоморальным чистоплюем, и учёба в его школе шла не как сладкий праздник. Но, тем не менее, на настоящей войне я постоянно сталкивался с тем, к чему не был готов. Я понимал, что ЭТО нельзя оспаривать: это нужно принять и проглотить, но из-за этой горькой отравы моя душа грубела и черствела, и отдалялась от Пресветлого всё дальше и дальше. Бросить войну, вернуться домой? — но это же измена Родине, которая, напрягаясь, сражалась из последних сил. Оставалось только отупеть, чтобы не сойти с ума от диких ужасов.

Внизу послышался шлепок от сброшенного тела штрафника. Бой продолжался.

Десятник грубо отпихнул от бойницы солдата, сбросившего очередной камень, высунулся в неё и яростно саданул вниз копьём: оно со стуком вонзилось в подставленный нихельцем щит. Наш воин замычал, как разъярённый бык, толкая древко обеими руками вниз и пытаясь столкнуть противника с лестницы. Одолел: нихелец закричал, завалился на бок и, задержав на миг своё падение свободной правой рукой, вцепившейся в перекладину, ухнул вниз — вместе со щитом и застрявшим в нём копьём.

Хрумк! Хрумк! В десятника вонзились сразу две стрелы и он, зарычав диким зверем, отступил назад под силой их удара и упал вниз, вслед за сброшенным им телом убитого штрафника. Я встал на его место, разминая руку вращением меча.

— Эй, придурки! — крикнул я направо-налево. — Прикройте меня! Кто струсит — после боя тому сам лично башку срублю, — собакой буду, если не так!

Я и сам не ожидал от себя такого. То ли тогда очень жить хотел, то ли разозлился не на шутку. Но, чувствовал, что был готов и убить, если кто-то вздумает филонить. Наверное, злобный дух убитого десятника не захотел уйти с миром в тихие небеса и вселился в меня, чтобы не мыкаться неприкаянно.

В бойницу между каменных зубцов втиснулся первый нихелец, с перекошенным от напряжённого азарта лицом. Кинулся на меня, обезумевший от страха и безнадёжного отчаяния, но тотчас получил от наших камнем в левый бок. Я, пользуясь возникшей заминкой, рубанул его по шее, уже совершенно не ощущая на своём лице брызнувшую из нанесённой раны кровь, так как вошёл в боевой транс.

Тут же влез и второй. Он слишком рано замахнулся — я ударил ногой в его щит, отправив торопыгу, от которого остался только неразборчивый полувскрик, в обратный полёт.

Враги прорвались по средней лестнице, которую мы с Мальком удержать не могли чисто физически: не разорваться же нам. Пользуясь паузой, возникшей из-за отлетевшего торопыги, я скомандовал парням, чтобы они встали вместо меня, и кинулся в центр: там нихельцы уже встали на парапет, намереваясь расширить прорыв, и зарубили ещё одного штрафника.

Началась смертельная карусель. Я, пользуясь теснотой, ухватил нихельский щит за край, рванул к себе. Враг, потеряв равновесие, невольно шагнул ко мне и получил удар рукояткой меча в висок. Я спихнул обмякшее тело вниз, схватился со следующим противником, но того Малёк ударил по затылку, и этот нихелец тоже отправился внутрь города, и тоже не по ступенькам.

Наверное, тот бой стал бы для меня последним, но нас поддержали «обычные» солдаты. На наш парапет прибежали воины с рогатинами и мигом отпихнули прочь все три поставленные лестницы. Приближался жаркий полдень, остудивший пыл врагов, отступивших назад, на заслуженный обед.

…Мы сидели на земле, ошарашенные и невменяемые, не в силах черпать ложками из котла. Рядом с нами горожане суетливо оттаскивали тела павших в сражении, своих и чужих. Пришёл служитель Пресветлого, певший заупокойную отповедь высоким и чистым голосом, задрав бородёнку в небеса, словно видел там шествие отходящих душ. Может, и видел — я же не знаю способности тех, кто не воюет.

Догорало вражеское брошенное стенобитное орудие — ветерок изредка приносил нам через стену вонючий запах пожарища, но мы были уже не в силах обсуждать, какая же там дрянь так чадно горит. Вот теперь я смог разглядеть, что за нашими ранеными ухаживали горожанки, и даже узнал среди них Солнышко в белом платочке, которая, улучив минутку, принесла воды и нашему сотнику (ну, да, как же, понятно…).

— Держи, закури, — послышался грубый голос в упор, от которого я невольно вздрогнул.

Наш десятник протягивал мне цигарку. Мне показалось, что я окончательно сбрендил.

— Держи; чё, уснул, что ли?!

— Я не курю.

— Правильно, — покладисто согласился десятник, имени которого я так и не узнал. — Я тоже не курю фигню всякую. А это моровка — самое оно то.

Я взял самокрутку, бездумно поднял головёшку из потухающего костра и подпалил. Закашлялся с непривычки, но пробрало меня изрядно. Полегчало.

От моровки меня развезло. Контуры товарищей стали размазываться, двоиться. Вдруг появилась Солнышко, прижала к моему лбу холодную влажную тряпку, провела по щеке. Это, конечно, был уже морок, так как никаких скабрезных звуков от моих соседей не послышалось, а они уж не упустили бы такой случай…

Я встряхнулся. Никакой девицы рядом, разумеется, не оказалось.

— Везёт тебе… — сказал десятник, затягиваясь. — И с телегой этой нихельской, и вообще… Вон дочка сотника на тебя глаз положила. Да…

— Какая дочка? — я всё никак не мог разобраться с границей между явью и наркотическим мороком. — Где?

— Ну, ты даёшь… Здорово тебя вставило. Подходила к тебе, только что. Ушла уже… Ничего. Твоя будет. Бабы — они такие, — десятник неопределённо повёл рукой, оставив в воздухе желтоватую дымную петлю от своей цигарки, глядя в пространство пустыми глазами.

Потом меня стошнило. Слава богу, хватило сил дойти до выгребной ямы, а не то позору-то было бы. С тех пор я моровку никогда больше не курил. Ну, пока совсем юным был. Да и потом — меньше других.

Будни осаждённого города

Если бы нихельцы на другой день снова пошли на штурм, то без проблем меня убили бы. Или убил десятник, если бы я вздумал остаться. Голова словно разламывалась изнутри, а во рту горела сухость, которую никак не удавалось залить водой.

Ближе к обеду я оклемался и пошёл к сотнику:

— Господин центурион, разрешите обратиться?

— Слушаю, — сухо ответил тот. Видимо, заметил вчера, как Солнышко мне лоб обтирала.

— Я желаю вернуться в армию. Считаю, что это право честно заслужил.

— Да, заслужил, — не стал спорить помрачневший сотник. — Оружие вон у стены лежит: выбирай любое. Пойдёшь у меня в пятый десяток — вон к тому десятнику.

— Только со мной ещё и мой друг должен пойти. Мы с ним вместе ловушку ставили. И ворота он оборонял геройски.

— За друга, значит, переживаешь. Ну-ну, молодец. Не последняя, видать, ты сволочь. Что ж, пусть тоже идёт вместе с тобой.

— Слушаюсь! — я, радостный, вытянулся и приготовился сорваться с места.

— Только ты, это, смотри у меня! Вот если что учудишь — я ж тебе сам, своей рукой, яйца твои поганые отрежу, — по самый корень. И корень тоже, заодно. Ты понял, солдат?!

А чего ж не понять? Всё понятно. Армейские командиры удивительно доходчиво умеют объяснять, — даже переспрашивать и уточнять у них не нужно. Вот скажет такой вояка иной раз: «По самый корень!» — и сразу всё ясно: отрежет, как пить дать — отрежет.