Учебник по химии (СИ) - Ключников Анатолий Страница 19

Вельку отправили на следующий же день. Она, синюшно-бледная, лежала на свежей охапке соломы и робко улыбалась провожающим. Ведит сунула ей в дорогу узелок с куском белого хлеба: доктор сказал, что при её болезни лучше кушать именно такой. Бабы стояли молча и хмуро, как на похоронах.

Наконец, на край телеги уселся один из местных державников со щитом на спине и положил на солому рядом с Велькой свой меч:

— Давай, трогай живей, надо успеть обернуться к сроку… И так задержались.

— Пшла-а-а! — гаркнул возничий.

Я начал соглашаться про себя, что химичка, ударяясь в бега, вела себя не так уж и глупо, как казалось на первый взгляд. Пожалуй, у державников имелись и другие веские причины желать, чтобы никто из вольных работников проклятого замка никогда бы назад в столицу не вернулся, а так бы и жил тут до самой смерти.

Баня — это наше всё

За разными житейскими размышлениями и воспоминаниями о былом, прерываемыми иногда пустяковыми мыслями о том, каким образом державники будут затягивать петлю сначала облавы на нас, а потом и просто петлю на моей шее — с умоляющей просьбой передать привет зарезанному мною их товарищу, да за перестуком копыт — день и закончился. Я рассчитал правильно: к заветной деревушке мы успели как раз вовремя, глухая ночь ещё не упала на возделанные поля и дикие, нестоличные леса, и лошади наши пеной не покрылись, хотя их уже начало покачивать.

Далее шло всё как обычно: я стучал кулаком в ворота, выколачивая ленивые ответы подуставших за день крестьян о том, где можно получить постой, потом подъезжал к указанной избе и долбился уже туда. Ах, нет, в тот раз стало не совсем так, как всегда: капризная девица в дороге прожужжала мне все уши о том, что ей нужно непременно баню принять, а иначе она ляжет на пыльную дорогу и будет ждать, пока её державники не подберут, и поэтому я искал не просто ночлег, а чтобы ещё там и баня стояла истопленной. День был не банный; в первом доме подвыпивший сонный хозяин нас просто послал дальше по дороге, в чертоги к Нечистому, не позарившись даже на лишний медяк. Во втором доме вдова нас пожалела и крикнула сынишке начать растопку: у одиноких женщин лишние медяки по всем углам не валяются.

Пока парнишка бегал во дворе, стуча дровишками, девчонка в покосившемся сарае стала усердно выполнять своё обещание, данное мне при условии, что я обеспечу ей тёплое купание. Сбросив свою курточку… Хм, как-то я неправильно начал описание её отработки, — у простодушного читателя наверняка уже сложилось убеждение, что я потребовал у неиспорченной пока жизнью аспирантки выполнения всяких низменных моих желаний и безобразий. А ведь я всего лишь согласился, что она моего коня почистит на ночь! И Чалку, само собой.

Девица подозрительно сноровисто распустила подпруги, сняла сёдла и принялась обтирать коней смоченной тряпкой, потом вытирая насухо другой. Тягать сёдла и потники ей было тяжеловато, но ведь сама ж напросилась… Я вышел со двора: требовалось срочно найти того, кто продал бы мне овса, пока деревня не задрыхла окончательно. У вдовы я, понятное дело, такой кормёжки не нашёл.

Глядя, как моя спутница уверенно черпает ведром воду из уличной кадушки и как управляется с конской упряжью, я понял, что моя «благородная» с ручным трудом знакома не понаслышке. Да кто ж она такая??! Из обедневших дворян?

Вечером хозяйка поставила нам миски с горячей пустой похлёбкой, в которую мы с Ведит, не сговариваясь, покрошили наше вяленое мясо, и даже вдове отсыпали, враз подобревшей. Получился вкусный суп с овощной ботвой — с голодухи мы умяли его за милую душу, за обе щёки. Жалко, что хлеба не имелось. Впрочем, на войне мне приходилось порой жрать и не такое…

Пока мы стучали деревянными ложками по глиняным мискам, хозяйка неспешно расспрашивала нас о житье-бытье и войне, конечно. Так как я боялся, что несведущая аспирантка сболтнёт что-то не то, то отвечал торопливо сам, иногда толкая Ведит под столом ногой и зыркая в её сторону пугающим взглядом, чтобы рот не открывала. Время от времени начинал плакать ребёнок — тогда просыпалась всклоченная хмурая девочка в грязной ночной рубашке и начинала с ним сюсюкать, менять тряпки. Пахло травой, дымом, трухлявой материей, мочой. Деревней и бедностью; в избе не горело ни огонька, и мы под конец трапезы уже едва-едва попадали ложкой в рот: хотя на улице ещё не стояла глубокая ночь, но очень уж окошки оказались маленькие в избе, — для сбережения тепла зимой, поэтому дневного света совсем не пропускали.

После ужина сын вдовицы повёл нас показывать баню: где шайка, где веники, где холодная и горячая вода. Паренёк вырос не по годам серьёзный: пока мы хавали, он и воды натаскал, и баню истопил, и рассуждал так уморительно-серьёзно. Не на весь жар протопил — лишь бы прогреть воздух, но да ладно. Хорошая растопка и времени требует больше, а когда ж нам мыться-то, за полночь?

Так как, по легенде, мы оба являлись лицами мужского пола, то было бы странно, если бы пошли мыться по одному. Что ж, сказав пацану «спасибо», мы с Ведит зашли в предбанник.

Меня в этом мире не шокирует уже ничто. Это я так раньше думал, до этого вечера…

— Я первой моюсь. Ты пока шмотки свои стирай: воняют, как после козла. Вот вода, вот тазик. Сунешься — убью, — и показала мне стилет в рукаве курточки.

Я сидел на лавочке, обескураженный. Вот ей-ей, и ведь мыслей-то никаких глумливых не было, и вдруг такое обращение… Зато мне стало сразу понятно, почему родная страна доверила этой совсем нестарой ещё аспирантке ответственное руководство сложным цехом. И не иначе, гоняла она там самых настоящих отмороженных каторжанок, направленных на вредную работу подготовки химических смесей, которые и разговаривают покруче портовых биндюжников, и всякие острые предметы всегда с собой носят, как ты их не обыскивай.

Вот так, полоская портянки в растворе печной золы и слушая за стеной водяные всплески между хлопками травяным веником по голому телу, я и сидел в холодном предбаннике, рассуждая о перипетиях бытия и прочих высоких материях.

Ведит вышла из бани, тонкая, раскрасневшаяся, томная, замотанная в какие-то тряпки. В руках она держала комок своего белья, тоже постиранного. Хотя в предбаннике разлилась уже глубокая темнота, я своим совиным взглядом не мог не заметить белизну девичьих рук, коленок, стройных ног. Она слегка задержалась, свободной обнажённой рукой расправила волосы, тряхнула головой:

— Что уставился, солдат? Иди, теперь твоя очередь.

Я сглотнул. У меня чуть рубаха из рук не выпала; нижняя челюсть отпала. Ведит была красавицей, несомненной красавицей. Особенно в полумраке. Как я вообще мог принять её за парнишку?! Порозовевшие щёчки, влажные, припухшие губки — где оно всё скрывалось раньше? Меня будто дрыном сзади по башке шарахнули, и все умные мысли враз улетучились.

— Я… Это… Сейчас, конечно.

Мои руки впервые в жизни стали мне мешаться; я совсем не знал, куда их девать. Ведит усмехнулась, посторонилась; я чертыхнулся и, шмякнув неотжатую рубаху на лавку, шагнул в баню.

Небольшая комнатка, три на три шага, низкий потолок. Все стены пропитаны горьковатым запахом дыма. Угли уже перестали быть красными светящимися рубинами, подёрнулись седым пеплом, так что темень там стояла кромешная.

Я нашарил вслепую ковшик, плеснул воды на каменку. Камни зашипели устало; пар оказался слаб. Ничего, сойдёт.

Хлопая себя полынным веником, я размышлял о том, почему же смешался рядом с полуголой девчонкой. Слава Пресветлому, мне доводилось видать девиц ещё более голых и врагов, кидающихся на меня с разными опасными для жизни штуками, но никому из них не удалось довести меня до замешательства. По крайней мере, после того, как я принял ремесло наёмника.

Засиживаться в баньке было нежелательно; я быстро намылился, окатился холодной водой, одел рубаху и штаны, постиранные накануне в столице. Ведит ждала меня в предбаннике; моя рубашка оказалась ополоснутой и отжатой. Я буркнул пару слов благодарности, принимая охапку своего свежестиранного белья, и мы вышли вдвоём во двор. После омовения тело словно помолодело, тянуло в сладкий сон, глаза слипались. Кое-как развесив свои шмотки по двору, я шагнул в избу и уверенно полез на полати, под бочок хозяйки.