Николай Чадович - Дисбат Страница 19

Ни у прокурора, ни у адвоката, ни тем более у заседателей дополнительных вопросов к посудимому не нашлось.

Перешли к прениям сторон. Красноглазый прокурор заявил, что версия подсудимого не нашла подтверждения у следствия, а внутренне непротиворечивые и последовательные показания потерпевшего, наоборот, не вызывают никаких сомнений. Пораспинавшись немного о социальной опасности данного вида преступлений, дискредитирующих армию в глазах общества, он, как и ожидалось, попросил назначить обвиняемому наказание в виде лишения свободы сроком на три года.

По идее, все теперь зависело от пронырливости, опыта и красноречия адвоката, однако Синяковым уже овладело нехорошее предчувствие. Да и какая в принципе разница – три года или два с половиной. Срок есть срок, хоть и говорят, что в дисциплинарном батальоне он таковым не считается.

Та часть речи адвоката, где он коснулся конкретных обстоятельств дела, длилась ровно пять минут – Синяков специально по часам засекал. Все остальное свелось к чтению Димкиной характеристики, не менее блестящей, чем у Хомутова, да голословным призывам проявить гуманность и снисходительность.

В пику обвинениям не было выдвинуто ни одного серьезного довода, ни единой казуистической версии, до которой так охочи адвокаты, фигурирующие в детективных фильмах. Более того, не оспаривалась даже явная бездоказательность преступления. А просьба ограничиться условной мерой наказания вызвала скептическую улыбку на суровых лицах конвоиров.

От последнего слова подсудимый категорически отказался и обошелся краткой фразой: «Я тебя еще достану, Хомут!»

Суд с непонятной торопливостью удалился на совещание. Димку увели в такой спешке, что Синяков не обменялся с ним даже парой фраз. Хорошо хоть, какая-то сердобольная бабка успела сунуть парню домашний кулич.

Причины такой горячки стали ясны уже спустя минуту. Место Димки на скамье подсудимых занял другой солдатик, тоже стриженый и тоже распоясанный. Сменился и состав суда, включая вечных антагонистов – адвоката с прокурором.

Началась прежняя бодяга, только со слегка измененным сюжетом. Вина очередного подсудимого состояла в самовольном оставлении места службы, длившемся едва ли не полмесяца. За этот в общем-то небольшой срок он успел жениться и зачать ребенка, появившегося на свет в то время, пока его непутевый отец находился под следствием.

Начало процесса происходило под несмолкаемый аккомпанемент двухголосого женского плача. Это была та самая парочка – мать и жена подсудимого, – которых Синяков встретил накануне в приемной прокурора.

Дабы не отягощать душу еще и чужим горем, он покинул зал заседаний. В коридоре стало посвободней – сейчас здесь слонялись только свидетели, ожидавшие вызова.

Надеясь отыскать адвоката, Синяков стал заглядывать во все двери подряд.

Оказалось, что в квадратном, промежуточном по площади и значению, зале судили интенданта, сбывшего налево изрядное количество взрывчатки. И хотя его связь с криминальными структурами доказана не была, прокурор вменял бедняге в вину чуть ли не все террористические акты, совершенные за последнеее время. Интенданту светил не только изрядный срок, но еще и конфискация.

В главном, продолговатом, зале страсти, наоборот, улеглись. Пресловутый Сидорович оказался начальником финотдела дивизии, промотавшим денежное довольствие части чуть ли не на год вперед (чем и объяснялась горячая ненависть публики, состоявшей главным образом из офицерских жен). Однако он так грамотно построил защиту и так запутал предварительное следствие, малокомпетентное в финансовых вопросах, что суд уже готов был оправдать его и даже восстановить в должности.

– Ишь чего они захотели, Сидоровича засадить! – ухмыльнулся лысый полковник, притулившийся у самых дверей. – Да у него весь штаб округа купленный!

– Разве это не позор! – возмутился другой полковник, прятавший свой взор под черными пиночетовскими очками.

– Конечно, позор! – согласился лысый. – Но только в том смысле, что нам с тобой из этих денежек ни шиша не досталось!

Между тем в треугольном зале опять произошла смена главных действующих лиц – в тех же декорациях и при той же публике доигрывали предыдущий спектакль. Дезертира увели, а в клетку возвратили Димку.

Все стояли, живо обсуждая перипетии процесса и возможную судьбу молодого отца, для которого прокурор попросил аж семь лет. Женщины продолжали выть, но уже еле-еле. Димка доедал кулич. Что-то жевали и его конвоиры. Судья с секретарем разбирали груду машинописных листочков. До Синякова доносились слова: «Готово?» – «Почти…» – «Что значит почти? Это документ, а не яичница!» – «У меня же не по двадцать пальцев на каждой руке…»

Наконец недоразумение было улажено, и секретарь суда, руки которой действительно не представляли собой ничего примечательного, зато молодые гладкие ноги заслуживали совсем других залов и совсем другой публики, попросила тишины.

Все тем же бесцветным, бубнящим голосом судья прочел приговор, текст которого мало чем отличался от обвинительного заключения, даже срок, испрошенный прокурором, остался без изменения. Новостью было только частное определение, вынесенное командиру бригады за ослабление воспитательной работы среди подчиненных.

– Приговор может быть обжалован в установленном законом порядке, – закончил судья и, прихватив свои бумаги, устремился к выходу, потому что в зал уже нетерпеливо заглядывал его коллега, судивший дезертира.

В голове у Синякова колокольным звоном гудело: «Три года… Три года…», и он напролом ринулся к сыну, которого выводили из клетки. Конвой умышленно замешкался, давая им возможность переговорить.

– Прости, папа, – сказал Димка, в глазах его поблескивали не то слезы, не то осколки разбитой надежды.

– За что? Перестань!

– Ты уедешь?

– Нет, побуду здесь. Постараюсь найти тебя.

– Думаешь, это будет легко? Хотя попробуй… Если получится, я тебе напишу. На главпочтамт, до востребования.

Невесть откуда появился комендант гауптвахты. Просто удивительно было, с какой легкостью и бесшумностью передвигался такой амбал. Не галифе ему нужно было протирать в кабинете, а охотиться на снежных барсов где-нибудь в Гималаях.

– Вот возьмите. Ему уже не пригодится. – Он протянул Синякову Димкины часы и цепочку с серебряным крестиком…

На лестничной площадке Синяков наткнулся на адвоката. Тот, покуривая, о чем-то дружески болтал с красноглазым прокурором. С Синяковым он заговорил без тени смущения:

– Неправильно вел себя ваш сынок. На суде каяться надо, а не права качать.

– В чем каяться? – Синяков пошел прямо на него. – Ни один свидетель не подтвердил факта драки. Разве на этом нельзя было строить защиту? Как же тогда… – он запнулся, припоминая мудреное словечко, слышанное им еще в студенческие времена, – как же тогда презумпция невиновности?

– Вы не путайте гражданский суд и военный, – ответил адвокат с прежней дружелюбной улыбочкой. – Тут свои законы, хоть и неписаные.

Синяков хотел было в сердцах обложить его матом, да застеснялся окружающих, среди которых было немало женщин. Адвокат же расценил молчание Синякова по-своему.

– Вы, наверное, деньги принесли? – поинтересовался он с самым невинным видом.

– Какие еще деньги? – огрызнулся Синяков.

– Мой гонорар.

– За что?

– За юридические услуги.

– Не дорого ли будет? Вы пять минут говорили, и все впустую! Какая мне польза от ваших услуг?

– Мне ведь еще кассационную жалобу предстоит писать, не забывайте.

– Толку от этих жалоб… На, подавись! – Синяков сунул ему заранее приготовленные деньги.

– Не надо так расстраиваться, – сказал прокурор примирительным тоном. – Подумаешь, срок – три года! На одной ноге можно отстоять! Будет себя примерно вести, оформим условно-досрочное освобождение.

Уже почти не контролируя себя, Синяков гневно глянул на красноглазого. Конечно, это не был взор из преисподней, так напугавший прошлой ночью милиционеров, но какие-то отблески нижнего мира в нем, по-видимому, сохранились, иначе почему бы прокурор резко отшатнулся назад и чуть не подавился недокуренной сигаретой…

Опомнился Синяков на скамеечке в том самом скверике, где в сумерках заступали на трудовую вахту жрицы любви, а сейчас праздные мамаши выгуливали своих отпрысков.

Нестерпимо хотелось напиться, но это было бы подлостью по отношению к Димке. Стыдно ублажать себя винцом, когда сын мечтает о сигаретном окурке.

К Синякову приблизилась худая желтоглазая кошка. Ее шерсть, когда-то белая, теперь имела цвет ваты, снятой с гнойной раны. Взгляд у кошки был не просящий, а скорее взыскующий, как у красноармейца на знаменитом плакате «А ты записался в добровольцы?». Все движения ее были предельно осторожны, да и села кошка так, чтобы ее нельзя было достать ударом ноги.