Александр Лаврентьев - Неформал Страница 22

– Ну все, бес, вышло твое время!

Тварь наклонилась, чтобы его пастью свой зубастой схватить, а я чувствую вдруг: пол под ногами качнулся. А сверху песок сыпется.

Тварь замерла, голову подняла, словно прислушивается. А потом там, в коридоре, кто-то страшно так сказал:

– Аминь!

Я сначала подумал, что это отец Евлампий так пробасил, а потом понял: не он это. Голос такой жуткий и, одновременно, торжественный. А потом я слышу, эхо пошло по коридорам гулять, но только не затихает, а почему-то, наоборот, усиливается.

– Аминь… аминь… аминь!..

А потом мне плохо стало, перед глазами все плывет, но все равно вижу, как тварь эта вдруг затряслась, словно от боли, взвыла с тоской, крылья расправила и вверх взмыла. Миг – и нету ее больше. А звук-то не исчезает, он все громче делается! И кажется мне уже, что это не снаружи поют, а прямо у меня в голове, словно тысячи и тысячи людей одновременно на молитву встали и молятся, да так молятся, что вой стоит! У меня даже волосы на голове зашевелились от ужаса. А потом у меня в мозгу словно взорвалось что-то, и опять, в который уже раз – темнота.

….Не знаю, сколько я был в отключке, кажется, на этот раз очень долго. Очнулся, лежу на полу в большой комнате, кругом свечи догорают на высоких таких подставках, а за свечами портреты старинные висят. А рядом отец Евлампий сидит, и голова моя у него на коленях лежит. А он глаза закрыл, только губы шевелятся. Молится. Почувствовал, что я шевелюсь, глаза открыл и смотрит на меня сверху жалостливо так. А я в первые моменты вообще ничего вспомнить не мог. Ни где я, ни что со мной. Одно только знал, что вот этот старик мне ничего плохого не сделает. А потом я все вспомнил. И как отца похоронил, и как тварь эта над отцом Евлампием нависала, и как она этого сержанта Бергмана убила. И тут я как зареву! В голос. Как маленький. Реву и остановиться не могу, хоть что ты со мной делай! Ну тут отец Евлампий давай меня святой водой отпаивать, я, конечно, только потом узнал, что вода святая, я-то ее пил, как обычную. Отче молился в это время. А я пью, зубы о край металлической кружки стучат, дробь отбивают.

Он меня по голове рукой гладит, а рука у него такая тяжелая, пальцы негнущиеся, и говорит:

– Ну поплачь, раб Божий Александр, поплачь. Только не бойся больше ничего, никто сюда не вернется. Нет их больше никого. Совсем нет. Кончено.

А я и так почему-то не боюсь никого. Что мне эти бюреры несчастные, после всего, что случилось?

В общем, не скоро я успокоился, а потом мы с отцом Евлампием на ноги кое-как поднялись, и он меня в какую-то комнату отвел, там темно было, он фонарь на тумбочку поставил, я на койку лег, он меня одеялом накрыл, и посидел еще немного рядом, пока я не усну. Я даже не знаю, почему я уснул, может быть, святая вода так подействовала, а может быть, я просто устал от всего, что произошло. Я ведь тогда даже не знал, какое время дня сейчас и который час. В общем, заснул я, и тут мне сон приснился.

Приснилось мне, как будто я снова в интернате, и все как обычно. Только знаю, что там внизу, в подвале, в углу отец мой похоронен. И вроде бы он даже не мертвый. Ну и я пошел туда, в подвал, посмотреть, а вдруг мы его живого там похоронили? В общем, стал я землю копать в подвале, хотя сроду там никакой земли не было. Пол там на самом деле каменный. Ну так вот, стал я копать и от ужаса проснулся. Гляжу: рядом, на тумбочке свеча оплывшая стоит. Дверь приоткрыта, и доносится до меня, как отец Евлампий там, в большой этой комнате, где свечи, молится. И слышу я его голос:

– Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего Василия, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная. Сам Един еси Бессмертный, сотворивый и создавый человека, земные убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, яко же повелел еси, Создавый мя и рекой ми: яко земля еси, и в землю отыдеши, а може вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа…

Красиво так молитва звучит, я даже заслушался. Хоть незнакомых слов много, а все-таки ясно, о чем речь: «сотворивый» – тот, кто создал, «от земли создахомся» – тоже понятно, что из праха нас сделали, «в землю туюжде» – в ту же землю, значит. Ну послушал я, послушал, встал да и пошел на голос. Сначала в коридорчик темный вышел, а потом уже на свет пришел. А отец Евлампий посреди комнаты этой, которая со свечами, на коленях стоит. Он меня увидел и говорит:

– Иди сюда, Александр, становись рядом, помолимся за твоего папку. Ты креститься-то умеешь?

Я говорю:

– Нет.

– А молитву знаешь хоть одну?

Я отвечаю:

– Знаю. «Господи, помилуй!»

А меня отец этому накануне научил. А он по голове опять меня погладил и говорит:

– Да… Времена-то какие пошли… Ну давай тогда учиться.

И все мне показал. И как крест на себя кладут, рассказал, почему креститься надо тремя пальцами и показал все. А потом говорит:

– Ты стой тут и слушай, и крестись, когда я крещусь, будем молиться за отца твоего, чтобы Господь помог ему в мытарствах. Знаешь, что такое мытарства? Это когда душа к Богу отходит, а ее бесы хотят в ад утащить, а ангелы ее защищают, и наша молитва может душе помочь. Я тебе потом ее на листочке дам, будешь сорок дней читать, чтобы бате твоему легче стало.

Я и спрашиваю его:

– А как же тогда тоннель? Все же говорят: как умер, так сразу тоннель, а потом свет и умершие родственники тебя там встречают?

А он на меня так хитро посмотрел и отвечает:

– Это, друг мой, самый большой обман за последние сто лет. Кого-то, может, и встречают, и провожают, но, к несчастью, большинство все-таки в ад утаскивают. А оттуда, поверь мне, на землю мало кто возвращается. Да и будут ли люди об этом аде рассказывать? Это ж означает прилюдно в грехах своих великих признаться. Будут они это делать? Нет, не будут. А про тоннель ты не верь, это все сказочки. Чтоб нас усыпить, и чтобы не думали мы об ответе за все грехи наши. Вставай сюда.

Я рядом встал и начал делать все, что он мне говорил, а зачем делать, – я не спрашивал. Знаете, бывают такие моменты в жизни, когда ты другому человек веришь, хоть до этого и не верил никому. Нельзя было отцу Евлампию не поверить, я это понял тогда. Никто ведь мне на помощь в тоннеле не пришел, а он пришел и помог мне, понятно вам?

Долго ли длилась молитва, я не знаю, но под конец слышу я какие-то странные звуки. Как будто кто-то в дверь скребется. А отче Евлампий молиться закончил и мне говорит:

– Ты иди, дверь открой, только ее сюда не пускай. Собакам в храм нельзя, там дальше по коридору лаз есть, прямо на кухню ведет. Ты ее туда проведи.

Ну я с колен встал да к двери пошел, а понять не могу, о ком это он говорит. Открыл я дверь, а там Анжелина! Стоит, смотрит на меня преданно и хвостом своим тощим виновато вертит. Ну я как на нее посмотрел, так и понял, что либо Абакума больше нет, либо его бюреры взяли. Я ж в тот момент еще не знал, что на поверхности вообще никого больше не осталось. Она норовила, конечно, внутрь залезть, но я ее за ошейник ухватил и от двери оттащил.

– Стой, – говорю, – тварь ты такая, пойдем, там другой ход есть.

И пошел налево, а почему налево – не знаю. И вижу метров через шесть у земли лаз узкий, я Анжелину туда затолкал, говорю ей:

– Ползи, балда, если жить хочешь!

А она хвостом мне по рукам бьет и послушно так внутрь поползла. Я даже удивился. Надо же, собака, а все понимает! А потом я в храм вернулся, и отец Евлампий меня на кухню провел – темное такое помещеньице, там два стола деревянных стоят да плита, которая дровами да углем топится. А Анжелина уже там нас ждет, хвостом крысиным виляет, радостная такая и по всему видать – голодная. Ну отец Евлампий на плите котел взял, чего-то ей в миску наложил, а сам стал плиту растапливать, чтобы еду разогреть. Не знаю уж там, к кому эта Анжелина ластилась и кого она к себе не подпускала, но пред отцом Евлампием, который миску с едой в руках держал, она разве что танец живота не станцевала! Вся слюной изошлась. Как только он миску на пол поставил, сразу к ней кинулась и есть стала так жадно, аж хвост трясется. Съела все, а потом руки ему облизала и стала искать, куда бы ей поспать пристроится. Тогда отец Евлампий мне дерюжку дал.

– Сделай, – говорит, – ей место и скомандуй, она потом тебя слушаться начнет.

Ну я так и сделал. Положил дерюжку в угол и говорю ей:

– Место!

А она понятливая оказалась. Подошла ко мне, лизнула в коленку признательно так, а потом на дерюжке этой клубочком свернулась, только хохолок розовый торчит. А потом она захрапела! Натурально. Как биндюжник здоровый. Отец Евлампий только плечами пожал. Ну, что с нее взять – модифицированная же скотинка, какой с нее спрос?

А отче Евлампий печку раскочегарил. Ну я ему помогал, конечно, немного, но я же печки топить не умею, он мне больше показывал, что да как, а я смотрел, и через полчасика в кастрюльке запыхтело. Отче кастрюльку с печки снял, на стол поставил на досточку, две чашки металлические на стол кинул да большой ложкой какую-то кашу по чашкам этим разложил. Я хлеб зачерствевший нарезал. А потом кашу попробовал – нет, незнакомая каша. А отче и говорит: