Сергей Кусков - Игрушки для императоров: лестница в небо Страница 26

– А представляешь, на что будет способно твое тело, если после такого тренинга включить гидравлику?

То, что тело адаптируется к доспеху, я понял, когда к вечеру, обессиленный, еле-еле смог стащить его. Я настолько привык напрягаться, переставляя с места ноги и двигая руками, что чуть не упал, делая первый же шаг налегке. Чем вызвал волну смеха.

– Привыкнешь! – ласково похлопала меня по плечу «Первая», помогавшая теперь уже снимать доспехи.

Я кивнул. Сил отвечать не осталось.

Если первый раз я занимался после школы, то есть не так уж много, всего несколько часов, и вымотался настолько, что чуть не проспал на занятия, то теперь, после целого дня тренировок, еле-еле передвигался. Тело болело полностью, с головы до ног, от постоянной раскачки лишенных гидравлического привода сочленений и суставов, от постоянной гонки и ускорения в непривычном скафандре, да еще с неизменным оружием за плечом, мешающим нормально двигаться. Это был ад.

Катарина, успевшая переодеться, повела меня в гараж, посадила в машину, села рядом и протянула бутылку с каким-то темным шипучим напитком. Я глотнул. Освежающе!

– Что это?

– Хорошая штука, – улыбнулась она, заводя двигатель. – Придает бодрости. На время. До дома тебе хватит, поесть, помыться и спать. Завтра не проспи.

В ее голосе я смог рассмотреть заботу и сочувствие. Впрочем, не пересекающие некую грань показного безразличия.

– Постараюсь, – буркнул я, чувствуя, как боль переливается из сустава в сустав, из мышцы в мышцу.

– Ты как, держишься?

Я кивнул.

– Я думал, ты отменила мне занятия в школе, чтобы я не пересекался с Кампосом, который обязательно захочет выяснить подробности. Или с дуболомами его папочки. А ты, оказывается, вон для чего.

Она усмехнулась:

– Да, действительно, в школе тебе лучше не появляться. Какое-то время. – Она помолчала. – Сегодня мой мнимый шеф с подачи главы корпуса должен был с ним связаться. С Кампосом. И объяснить, что его сын не прав. Но ты сам понял, причина не только в этом.

Я тяжело вздохнул и откинулся назад, проваливаясь в полудрему. Да, не только в этом. Хотя и в этом тоже.

Что ж, ей виднее. У нее в таких вещах есть опыт, до чего мне расти и расти.

Я не знал, как вести себя с матерью. Тяжело было видеть, как она на меня смотрит. С укоризной. Прекрасно понимает, со мной что-то не так, но в подробностях разобраться не может. Действительно, что думать на ее месте, если сын, имевший на неделе столько проблем в школе, вдруг пропадает неизвестно где вечерами, заявляется побитый и немощный, еле-еле хватает сил дотянуть до постели, и при этом не говорит ни слова? И сейчас, запихивая в себя ужин, я вдруг осознал, что, если не расскажу сегодня, случится что-то нехорошее.

– Это все она, да? – не выдержала долгого молчания мать.

Я покачал головой.

– Она тут ни при чем. То есть при чем, но косвенно.

– Это все после свидания с ней, – продолжала давить мама. В ее голосе слышались боль и отчаяние. – Ты другой, Хуанито. После того свидания стал совсем другим. Я не узнаю тебя. Что происходит, сын?

Я тяжко вздохнул и протянул руку, накрывая ее ладонь своей.

– Мам, я тебе сейчас одну вещь скажу, только ты не ругайся, ладно?

Она подумала и кивнула. Внутри ее колотило.

– Постараюсь.

– Это не только из-за нее.

И медленно, не торопя события, все-все обстоятельно рассказал. Про Бэль – мод-аристократку. Про Кампоса. Про мое решение навсегда изменить свою жизнь. Про беседу с сеньорой Тьерри и ее обещания мне. И даже про то, что не вижу в своей школе ничего хорошего в плане перспективы.

– Ты сам так решил или кто подсказал? – подняла вдруг она голову, выслушав.

– Сам.

Не поверила. Ну да ладно, главное – не осуждает.

Ее реакция оказалась странной. Пока я рассказывал, она не перебивала, не устраивала разнос, не обвиняла, дескать, щенок, что придумал, куда лезешь. Только слушала. Когда я все-все рассказал, у нее будто отлегло от сердца. Она встала и потрепала меня по голове.

– Какой же ты у меня взрослый, сынок!

Затем расплакалась и прижала к груди.

– Ты не злишься, мам? За мой поступок? Я ведь даже не посоветовался!

Она улыбнулась сквозь слезы.

– А ты бы меня послушал?

Я тоже обнял ее крепко-крепко. Нет, не послушал бы. Мама – святой человек, но серьезные решения мужчина должен принимать сам, иначе он не мужчина, а тряпка. И этому меня тоже учила она.

– Мам, я все равно тебя люблю! Больше всего на свете! Я никогда не предам и не подведу тебя!

– Я знаю. – И она разрыдалась.

Когда она успокоилась, я все-таки спросил:

– Ну, так как ты относишься к моему поступку?

Мама промокнула платком последние слезы и выдавила улыбку.

– Все-таки решил спросить благословения?

Я кивнул.

– Мне будет тяжело там, зная, что ты осуждаешь и злишься.

Она сделала попытку рассмеяться.

– Ладно, что уж теперь спрашивать. Иди, раз решил! Если это для тебя так важно. Но что бы ни случилось, что бы ты ни сделал, помни, я всегда с тобой, и ты всегда можешь на меня рассчитывать. На мою любовь и поддержку.

Я поднялся и обнял ее:

– Спасибо, мам!

– Она тебе понадобится. Поддержка. – По ее губам промелькнула тень улыбки. – И гораздо раньше, чем ты думаешь.

Помолчали.

– А то, что меня могут там убить? Как к этому относишься? Все равно отпускаешь?

Мама вновь улыбнулась, на сей раз улыбкой умудренной опытом женщины.

– Все мы смертны, сынок. Все умрем. Всевышнего не обманешь. А погибнуть просто так, не из-за чего, по дури, она тебе не даст. Защитит. Иди с миром.

Я склонился. Она перекрестила меня.

– И пусть твоя дорога всегда ведет к победе. Любая дорога.

– Спасибо, мам, – только и смог выдавить я.

Я не спросил, кто такая «она». Понял.

Следующие дни пролетели как в тумане.

Наутро после первого раза в доспехах я еле встал. Подняла меня, как ни странно, мама, у которой был выходной, сам бы я не поднялся. Больно было пошевелиться, не говоря о том, чтоб одеться или сделать что посерьезнее.

Мама после вчерашнего разговора прониклась, поняла меня, не стала вставлять палки в колеса. Дескать, если ты так решил, сынок, так тому и быть. Я не думал, что будет так легко, ждал накладок, но их не последовало. Она не кривила душой, и даже красочное описание кровавого Полигона, почерпнутое мною из разговоров с Катариной, не произвело на нее впечатления. Что ж, мама есть мама, а моя мама – лучшая на свете.

В машину к Катарине я еле залез, часы в этот момент показывали почти без пятнадцати. Та, несмотря на следы бурной бессонной ночи на лице, цвела и пахла, находясь в превосходном расположении духа, потому не сделала втык за опоздание, и вообще всю дорогу посмеивалась надо мной. Однако когда мы доехали, вдруг грубо вытащила из машины и дала самого настоящего пенделя. Да так резко и сильно, что я, не успев среагировать, позорно растянулся на бетоне.

– А теперь, Шимановский, предупреждение, – нависла она надо мной, грозная, как скандинавская валькирия. – Если еще раз увижу, что ведешь себя как нюня, сделаю из тебя отбивную. При свидетелях. Соберу как можно больше девчонок. Пусть полюбуются, какой «настоящий» мужчина набивается служить с ними!

Я попытался подняться, беря себя в руки и душа ярость. «Тихо-тихо, Хуанито! Она права! К твоему позору».

– Будешь еще ныть? – усмехнулась сеньора майор.

Я поразился ее умению быстро перевоплощаться из добродушной веселой Катарины в жестокого и бесстрастного офицера корпуса.

Я резво замотал головой, перебарывая боль в руках, и все-таки поднялся.

– Не буду.

– Встать! Смирно! – рявкнула она.

Я тут же вытянулся в струну. Она довольно улыбнулась.

– Так-то лучше! А теперь надень вот это, – она протянула черную тканевую маску, – и за мной, шагом марш! Продолжим веселье.

И я держался. Из последних сил. Падал, еле-еле переставлял дрожащие от нагрузки руки и ноги, полз (ибо бегом такое назвать нельзя), но упрямо продвигался к поставленной цели. Инструкторши, обе, улыбались, всячески демонстрируя симпатию. Видимо, мое теперешнее состояние и поведение тоже входило в их расчеты, и на него они также планировали посмотреть. Интересно, как я справлюсь. И я в тот день не единожды мысленно поблагодарил Катарину за утренний пинок.

Через пару дней стало легче. Постоянная терзающая боль отступила, я перестал падать и вообще замечать доспех на себе. Будто его и нет, а усилия, необходимые для движения, воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Как и предсказывала Катарина. Конечно, тут мне здорово помогли мои прежние тренировки, база.

Если бы я не занимался так усиленно спортом, привычный к перегрузкам, я бы загнулся на этих тестах.

Больше всего напрягало оружие. «Жало» требовало постоянного ухода и контроля, я не мог ни на минуту забыть о нем. Таскал с собой везде, до самого момента отчаливания домой, когда сдавал вместе со скафандром. Но признаюсь честно, мне это нравилось. Держать в руках оружие, настоящее, из которого можно стрелять и убивать, – разве есть в этом мире для мужчины что-либо прекраснее подобного ощущения?