Юрий Брайдер - Особый отдел и пепел ковчега Страница 31

— Если только он сам согласится на это, — ответил курносый.

— Согласится, согласится, — заверил его Цимбаларь. — Скажите, что я прибыл за благословением.

— Тоща сообщите, который из братьев вам нужен?

— Вертипорох Станислав Несторович.

— Свои фамилии братья оставили в миру. И никаких Станиславов здесь отродясь не было. Это языческое имя.

— Одну минутку! — Еле сдерживаясь, чтобы не чертыхнуться, он набрал на мобильнике Людочкин номер.

Черноризцы, добровольно отказавшиеся от многих благ цивилизации, с интересом наблюдали за ним. Ожидание затягивалось, и, когда девушка наконец ответила, он еле узнал её голос.

— Ты спала? — поинтересовался Цимбаларь.

— А как ты думаешь? Имею я право отдохнуть после бессонной ночи?

— Тогда прости, что разбудил. Но ты мне утром устроила точно такой же фокус. Так что мы в расчёте... Я, между прочим, звоню из монастыря. Говорят, что никакого Станислава Вертипороха здесь нет.

— Ох, я совсем забыла тебе сказать, что сейчас его зовут братом Симеоном, — спохватилась Людочка.

— Симеонов у нас сколько душе угодно, — сказал курносый, слышавший весь этот разговор. — Какой именно вам нужен?

— Пожилой, лет восьмидесяти. Украинец.

— Тогда всё ясно. Ступай за Симеоном, который состоит экономом при трапезной. — Курносый кивком отослал напарника.

Когда тот удалился, Цимбаларь самым задушевным тоном предложил закурить.

— Я дал зарок воздерживаться от мирских соблазнов. — Курносый перекрестился.

— Тяжелая у монахов доля, — посочувствовал Цимбаларь.

— Я не монах, а послушник, — пояснил курносый. — Ещё только готовлюсь к постригу.

— Если не секрет, как тебя сюда занесло? — Цимбаларь перешёл на шёпот.

— Выхода другого не было, — глядя в пространство, ответил курносый. — Или в петлю, или в монастырь.

— Кто меня спрашивает? — Увлечённый разговором с курносым послушником, Цимбаларь не заметил, как к ним приблизился высокий сухощавый старик, одетый в добротную шерстяную рясу.

— Прошу прощения за беспокойство. — Цимбаларь, помятуя наставления Людочки, старался вести себя максимально корректным образом. — Но интересы государственной службы заставляют меня обратиться к вам по одному весьма конфиденциальному делу.

— Пожалуйста, — кивнул Станислав Вертипорох, он же брат Симеон. — Как сказано в Писании: богу богово, а кесарю кесарево. При всём своём желании мы не можем целиком обособиться от мира. Кроме того, служение Господу не освобождает монахов от гражданского долга.

— Замечательно сказано... — Цимбаларь замялся, не зная, как назвать Вертипороха: мирским или церковным именем.

В едва только начавшейся беседе наступила неловкая пауза, но старый монах сам пришёл на помощь гостю.

— Если предмет нашего общения не должен касаться чужих ушей, будет лучше, если мы прогуляемся вот по этой дорожке. — Он указал на липовую аллею, уходившую в сторону от монастырских стен.

Когда они вступили под сень деревьев, уже тронутых желтизной осени, Цимбаларь отпустил неуклюжий комплимент:

— Для своих лет вы выглядите просто замечательно.

— Монастырский быт идёт мне на пользу. Посты, молитвы, посильный труд... — ответил Вертипорох, в правильной русской речи которого временами проскальзывал мягкий украинский акцент. — Это как в тюрьме: если выдержал первые год-два, жизнь постепенно наладится... Хотя и совсем другая жизнь.

— Чем же вас не устраивало прежнее существование? — осторожно поинтересовался Цимбаларь.

— Когда доживёте до моих лет, может быть, и поймёте... Любого человека, подводящего итоги земного бытия, поневоле начинает беспокоить совесть. Тем более если на это есть веские причины. Монастырь — единственное место, где больную совесть можно хоть как-то утишить. Здесь каждый носит свой грех, словно тяжкое ярмо.

— Разве можно прожить жизнь, ни разу не согрешив?

— Грех греху рознь... На мою долю, к несчастью, выпали самые чёрные. Впрочем, винить за это можно только самого себя. — Повернувшись лицом к церковным куполам, вздымавшимся над монастырскими стенами, Вертипорох отвесил несколько земных поклонов. — Сразу после войны мне довелось служить в комендатуре Московского военного округа, где я и притерпелся к чужому горю... Старость обременена недугами и запоздалой мудростью, а молодость — беспечностью, легковерием и душевной слепотой... Потом меня переманили в кадры госбезопасности. На Львовщине, Тернополыцине, в Закарпатье и Волыни активно действовали националистически настроенные повстанцы, так называемые оуновцы. Гэбэшникам позарез нужны были надёжные люди, в совершенстве владевшие украинским языком, желательно, его западным диалектом. А я вырос на Ровенщине и мог запросто калякать не только по-украински, но и по-польски... Из людей одного со мной покроя был сформирован специальный отряд, экипированный и вооруженный на манер повстанцев. Мне даже соответствующую татуировку сделали. — Поддёрнув рукав рясы, он продемонстрировал выколотый на предплечье трезубец, окружённый какими-то неразборчивыми буквами. — Под видом оуновцев мы терроризировали местное население, заставляя его искать защиту у советской власти, а частенько шли на прямые провокации. Приходили, допустим, в какую-нибудь глухую деревеньку и агитировали молодежь вступать в повстанческую армию. Того, кто соглашался, мы потом сдавали гэбистам, а то и просто расстреливали за околицей.

— Но вы ведь действовали не по собственной инициативе, а, можно сказать, по принуждению, — пытаясь хоть как-то утешить старика, вставил Цимбаларь. — Над вами довлела присяга, измена которой тоже считается грехом.

— Этими доводами можно оправдаться перед людьми, но не перед богом, — возразил Вертипорох. — История моего главного прегрешения ещё впереди. Желаете послушать?

— Если вы изволите рассказать — конечно.

— Начальство, у которого я был на хорошем счету, доверило мне чрезвычайно важное и весьма деликатное задание — устранить популярного в народе католического священника, считавшегося шпионом Ватикана. Сами понимаете, что операция прямого действия в сложившейся ситуации была бы нежелательна. Приходилось искать обходные пути. На это ушло почти полгода. Начав с простого прислужника, я стал ближайшим помощником ксёндза, имевшим доступ и к его финансам, и к его столу. После этого я отравил своего благодетеля особым ядом, действие которого напоминало симптомы острой пневмонии... В то время я не донимал, сколь тяжкий грех ложится на меня. Погубить доверившегося тебе — деяние достойное Иуды. Осознание собственного злодейства пришло много позже, когда я прочитал немало мудрых книг и познакомился с сострадательными людьми, которые помогли мне прийти к богу. Вот уже скоро пятнадцать лет, как я замаливаю здесь грехи, и боюсь лишь одного — на покаяние мне осталось слишком мало времени... Догадываюсь, что вы явились сюда именно по поводу моих прежних преступлений? — Остановившись, Вертипорох пристально посмотрел на Цимбаларя.

— Отнюдь! — поспешно ответил тот. — Кроме господа бога претензии к вам могут иметь только земляки, возрождающие в Западной Украине память Степана Бандеры и других деятелей ОУН. В общественном сознании россиян те трагические события выглядят несколько иначе... Лично меня интересует совсем другой период вашей жизни, а именно — пребывание в должности заместителя начальника Московской гарнизонной гауптвахты.

— Было такое дело, — кивнул Вертипорох.

— Помните лето -пятьдесят третьего года, когда у вас под стражей находились бывшие сотрудники МГБ, обвинявшиеся в пособничестве преступным замыслам Берии?

— Такое забыть невозможно. — Мрачное лицо Вертипороха немного посветлело. — Обстановка в стране была накалённой до предела. Предполагалось, что верные Берии силы могут в любой момент поднять мятеж. Под подозрением была даже милиция, и всех арестованных размещали на территории воинских частей — в казармах, в бункерах, на гауптвахтах. У нас в каждой камере, рассчитанной на пять-семь человек, сидело по двадцать. И это в летнюю духоту! Правда, поближе к концу года гауптвахту разгрузили. Кого-то отправили в Сибирь, кого-то — в расход.

— Тем не менее один из подследственных сумел избежать наказания. — Лишь сейчас Цимбаларь заговорил о деле, ради которого, в сущности, и явился сюда. — Имеется в виду некий Григорий Флегонтович Сопеев, которого выпустили на свободу ещё до суда.

— Как же, как же! — Вертипорох почему-то заулыбался. — Весьма забавная история. Кстати, мне довелось быть её очевидцем... Надо сказать, что арестованных держали в чёрном теле и допрашивали с пристрастием. Никакого снисхождения не давали. И вдруг нежданно-негаданно поступает распоряжение освободить этого самого, как его...

— Сопеева, — напомнил Цимбаларь.