Андрей Столяров - Детский мир (сборник) Страница 32

Она стряхнула воспоминания.

Но сейчас же, как по заказу, возникло утро следующего дня. Когда Блоссоп зашел к ней, чтобы вместе позавтракать. Лида была еще не готова и сидела в халате у трехстворчатого трюмо. Утро было чудесное, плескалось за окнами море, долетел с горизонта протяжный корабельный гудок. Как ты себя чувствуешь? – спросил тогда Блоссоп. А омытая солнцем Лида ответила: Словно заново родилась… Что ж, неплохо, и у меня такое же чувство… Он слегка наклонился и поцеловал в опушь шейных волос. И ее вдруг пронзило ощущение смертельного холода…

Нет, это не Блоссоп.

– Например, в четверг, в пятнадцать часов, – сказал врач. – Не забудьте анализы. Вас устраивает это время?

Лида, не понимая, уставилась на него.

– Я сказал, что назначаю вас на двадцать четвертое. Не забудьте анализы, выписываю номерок…

Авторучка опять забегала по бумаге. Волосы были схвачены белой докторской шапочкой.

Тогда Лида открыла сумку, находившуюся при ней, покопавшись, достала несколько стодолларовых бумажек и, ни слова не говоря, разложила их поверх медицинских бланков. Она намеренно захватила доллары, а не рубли, потому что по опыту знала: доллары действуют лучше.

Так было и в этот раз. Врач откинулся, и очки его оказались на кончике носа.

Кажется, он даже вспотел.

– Что это?

– Деньги, – спокойно сказала Лида. И добавила, пока врач не успел опомниться и что–нибудь произнести. – Мне необходимо избавиться от э т о г о, доктор. Понимаю, что случай… скажем так… не совсем… и поэтому я готова компенсировать дополнительные усилия. – Она выдержала короткую паузу. – Эти деньги не обязательно вносить в кассу больницы.

Не притрагиваясь к зеленым купюрам, врач извлек из–под них бумаги, на которых писал.

– Вы, по–моему, не до конца уловили, – сказал он. – У вас срок беременности – около полугода. Прерывание здесь возможно только хирургическим методом. Понимаете: операция, для чего необходим соответствующий диагноз. Например, угроза жизни будущей матери. А в противном случае – это уголовное дело.

Лида сухо, как на переговорах, заметила:

– Это, доктор, не криминал. Это просто дружеская услуга. Я приеду сюда на своей машине – когда назначите. И уеду отсюда я тоже сама. Никаких претензий впоследствии. Никто ничего не узнает.

– Деньги вы все–таки заберите, – сказал врач. – Медсестра сюда может зайти, вообще – компрометирующая ситуация. А по поводу операции я вам скажу так: срок в шесть месяцев – это уже готовый ребенок, сформированы части тела, все ткани, мозг. Большинство эмбриологов полагает, что он может воспринимать отдельные звуки. Это уже почти человек. Операция в данном случае имеет оттенок убийства. Не напрасно же она обставляется такими ограничениями…

– Доктор, если перевести на рубли, то здесь более миллиона, – сказала Лида. – А работы, наверное, всего на полчаса. Я прошу вас подумать…

– А новая жизнь?

– А на жизнь мне, честно говоря, наплевать!

Тогда врач неторопливо собрал со стола купюры и довольно точным движением бросил их в раскрытую сумочку.

Лицо его поскучнело.

– Так я назначаю вас на четверг, – сказал он. – Если вы по каким–то причинам не сможете, то, пожалуйста, позвоните.

Тот же указательный палец придвинул к Лиде выписанное направление. Она глянула на него, как сквозь жидкий туман. Защипало глаза, и сквозь веки проступили неудержимые слезы. Значит – рухнуло. Значит, полетели под откос все ее планы.

Как же так?

– Воды, – сказал врач. – И накапайте туда тазепама, обычную дозу. Нет, пожалуйста, следующего пока не надо…

Появился стакан, в котором что–то поплескивало. Протянула его, должно быть, вернувшаяся в кабинет медсестра.

Лида даже и не заметила, когда она возвратилась.

– Выпейте, пациентка…

Она оттолкнула стакан.

Нет, наверное, не все еще было потеряно. Существуют, конечно же, и другие врачи, – вероятно, не с меньшей квалификацией, но более, так сказать, понимающие. За живой миллион она кого угодно найдет. Не отчаиваться, бывало и хуже.

Она резко вздохнула.

И внезапно, в тот самый момент, когда, опираясь о стол, она начала подниматься, нехорошая плотная боль вспыхнула у нее внутри, – словно что–то задвигалось, пытаясь перевернуться.

Лида вскрикнула от неожиданности.

А тупая черная боль вдруг расширилась, охватывая собой поясницу и, как будто выталкивая что–то наружу, раздвинула бедра…

Ночью она почувствовала себя совершенно здоровой. День до этого был заполнен тусклым муторным полусном. Боль, как охватила ее в кабинете врача, так и пучила, разрывая тело на части. А потом, когда, казалось, что уже разорвала совсем, вдруг ослабла, но полностью не исчезла – то усиливаясь, то уменьшаясь, как бы затаилась внутри, точно ныли, напоминая о родах, отмерзшие дряблые внутренности. Лида большей частью находилась в спасительном забытьи. Ей, наверное, время от времени назначали наркотики: грустный медленный дождь моросил прямо с серого потолка, и сухие капли его проходили сквозь простыни. Обрисовывалась, точно во сне, колеблющаяся фигура Блоссопа. Он говорил: Мир прекрасен. Посмотри на эти дома, заросшие паутиной, посмотри на акации, мертвые, словно в сушь, посмотри на волшебную плесень, которая проступает на теле. Запах от нее возбуждает. Мир уже никогда не будет иным. Царство мертвых – это царство незыблемости… Они шли по бульвару, который тянулся вдоль моря, волны с тихим шипением выкатывались на песок, горела в небе луна, и вдруг Блоссоп отломил себе руку и, схватив ее за коричневый обнаженный сустав, потянулся, чтобы достать пышную свечку каштана…

Однако бывали и просветления. Проступали тогда – известковые сумрачные углы, парус шторы, надутой яростным солнцем, жуткая, как раздавленное насекомое, розетка на противоположной стене. Лида, разумеется, понимала, что лежит в больничной палате, – вдруг показывался над ней крахмальный колпак медсестры, а порой она слышала негромкие голоса в коридоре. Что–то ей осторожно вводили, чьи–то руки уверенно дотрагивались до нее, холодела от спирта протертая кожа, жало твердой иглы залезало в расслабленность мышц. Все это были приметы реальности. Но самой ей казалось, что жизни вне палаты не существует: мир из смерти и тлена простирался за больничными стенами, и июльское солнце лишь подогревало его. Лиде сразу же хотелось забыться опять. Тем не менее, просветления наступали, и в одно из таких просветлений она увидела меняющих капельницу медсестер и услышала шепот, летающий между ними. Причем, младшая из сестер была с родимым пятном на щеке, и по форме оно напоминало гусеницу, вгрызшуюся в нежную мякоть. Медсестра говорила: Я всего полгода работаю, и уже третий случай, когда рождается «гном». Так, глядишь, уже и людей не останется… У нее был крахмальный, поскрипывающий, очень свежий халат, и отчетливо пахло духами, внедряющимися в сознание. Ничего, отвечала старшая медсестра. Поработаешь пару лет, еще не такое увидишь. – А откуда они появляются, это – врожденные аномалии? – Кто их знает, выскакивают – вот и все. – Я, наверное, никогда не привыкну, твердила младшая медсестра. А которая старше разубеждала: Привыкнешь, все привыкают… Капельницу, они, видимо, убирали. Лида, шевельнувшись, сказала: Принесите, его сюда. А, быть может, и не сказала, голоса слышно не было. Но, наверное, шевельнулась, потому что медсестры – захлопотали.

А во втором таком просветлении она увидела Верку. Та сидела на табуретке рядом с кроватью, и бумажный пакетик черешни покоился у нее на коленях. Лежи, подруга, лежи, говорила Верка. Тебе сейчас первое дело – лежать. И, пожалуйста, не волнуйся, не о чем теперь волноваться. Она что–то такое рассказывала о работе: кто–то там у них кого–то загрыз, а кому–то, наоборот, удивительно посчастливилось – понимаешь, нашел редкий ход, теперь стрижет баксы. В общем, ладно, а насчет последующего не отчаивайся, никого не слушай, все дети выглядят именно так, подрастет немного – тогда и подумаем. Мой вон тоже родился – башка была, как ведро… От нее истекало пугающее сочувствие – снисходительность и, может быть, даже злорадство. Лида попросила опять: Скажи, чтобы его показали… И тогда Верка исчезла, смытая волнами сна.

И еще было странное ощущение в эти дни: будто кто–то ее зовет, захлебываясь от страха. Зов был ясный, особенно в ночной тишине палаты. Лида с необыкновенной отчетливостью воспринимала его, – и вдруг села, нащупав босыми ногами линолеум. Разумеется, у нее немедленно поплыла голова и по телу испариной распространилась неприятная слабость. Но идти было можно, и только когда она, цепляясь за косяк, поднялась, ее сильно качнуло, ударив плечом о стену. Впрочем, равновесие тут же восстановилось, и она, натянув халат, который пах дезинфекцией, осторожно просунулась в коридор, освещенный двумя настольными лампами в конце и в начале. Лампы были не сильные, а одна, за которой, по–видимому, дежурила медсестра, затенялась еще и круглым деревянным барьерчиком, и поэтому темнота мощным пологом провисала над коридором. Лида на секунду заколебалась, однако, зов у нее внутри звучал все ясней, и теперь ощущались в нем не только пугающее одиночество, но и дрожь, и свобода, и голод, и дикий восторг, и манящее чувство уверенности, что сейчас все наладится. И вдруг что–то тягучее, вкусное, обжигающее хлынуло ей в гортань и потом испарилось мгновенно, наполнив клокотанием силы. В этой силе была особая звериная радость. Лида вскрикнула, настолько ей стало не по себе, и, уже не противясь влечению зова, побежала к лестнице, ведущей на третий этаж.