Юрий Брайдер - Особый отдел и пепел ковчега Страница 34

— Простите за деликатный вопрос: вам приходилось бывать с Уздечкиным в бане?

— Конечно. Он любил париться, ну а я, естественно, выполнял при нём роль банщика. Вы, наверное, хотите спросить, был ли Уздечкин обрезан?

— Боже упаси! — запротестовал Цимбаларь. — Подобные пошлости не в стиле нашего журнала. Меня интересует другое: имелись ли на его теле какие-либо странные родимые пятна, шрамы, татуировки? О личности человека они могут поведать очень многое.

— Ничего похожего я, признаться, не заметил. Вообще-то Уздечкин был волосатым, как питекантроп. На его теле даже пуп нельзя было рассмотреть.

— Что это за Сонечка, которой посвящены некоторые из его стихов?

— Жену Уздечкина звали Софьей Валериановной.

— Вы же недавно говорили, что они жили как кошка с собакой! — удивился Цимбаларь.

— А куда денешься? Если не хочешь получить скалкой по голове, даже поэму жене посвятишь.

— Вы не видели у него карманных часов? На вид совершенно обыкновенных, с никелированным корпусом. У них ещё механизм не работал.

— Не видел. Обычно Уздечкин носил ручные часы «Слава».

— Кто унаследовал его имущество?

— Семья. Софья Валериановна и дети.

— Сколько у него было детей?

— Двое. Сын Павлик и дочка Нюра. Сын ещё со школьных лет пристрастился к наркотикам, а дочка клептоманка. Тащит из дома всё подряд и продаёт за копейки. Потом кается.

— Как у них обстоят дела сейчас? Процветают или бедствуют?

— Не в курсе. После похорон главы семейства я в этом доме больше не появлялся. Но, скорее всего, бедствуют. Сбережения съела инфляция. Книги Уздечкина не переиздаются. А тягой к какой-либо созидательной деятельности никто из его присных не отличался. Дармоеды и тунеядцы.

— Весьма удовлетворён нашей встречей. — Цимбаларь, удивляясь самому себе, церемонно раскланялся. — Благодаря вам статья о поэте Уздечкине уже сложилась в моей голове. Но скажите честно: ужель ни одна из созданных им строчек не войдёт в золотой фонд российской словесности?

— Ну если только эти... — Отбивая такт кофейной ложечкой, Шишмарёв продекламировал:

Я всю ночь ожидалПоявления музы.Думал, с нею придётВдохновений пора.А ко мне вдругЛетучая мышь залетела,Спутав бабочки шелестСо скрипом пера...

Направляясь к дому, в котором обитала семья полузабытого ныне стихоплёта Уздечкина, Кондаков внезапно ощутил недомогание. Телом овладела предательская слабость, а на лбу, несмотря на прохладную погоду, выступила испарина.

Поскольку накануне никаких злоупотреблений, способных пошатнуть здоровье, не случилось, Кондаков приписал своё состояние банальному переутомлению. Он даже дал себе зарок: сразу после завершения расследования взять путёвку в ведомственный санаторий и хорошенько там отдохнуть, возможно, даже в обществе миловидной и добросердечной дамы средних лет.

Под аркой, ведущей во двор, Кондаков встретил маленького оборванца, мусолившего в зубах окурок сигареты. Только внимательно присмотревшись, в нём можно было узнать Ваню Коршуна.

— Всё семейство в сборе, — вполголоса сообщил он. — У сына ломка. Дочурка только что загнала бронзовым бюстик Чехова, но вместо дозы, обещанной брату, купила себе импортные колготки. О мамаше упоминать не буду. Она и так день-деньской стоит на рогах. Боюсь, что ты появишься в самый разгар грандиозного скандала.

— Ты с дочкой общался? — сглотнув горькую, тягучую слюну, спросил Кондаков.

— Перекинулись парой слов. Намекнул, что знаком с барыгой, который платит за старые карманные часы большие деньги. Обещала дома поискать... А что ты такой бледный? Не угорел, случайно?

— Где я мог угореть? — болезненно скривился Кондаков.

— На даче, где же ещё! Ты ведь печь дровами топишь?

— Не был я вчера на даче... Просто какая-то слабость напала. Наверное, возраст сказывается,

— Лучше не ходи туда, — посоветовал Ваня. — Я с ними как-нибудь и сам разберусь.

— Нет, схожу, — заупрямился Кондаков. — Надо ознакомиться с ситуацией на месте.

— Кстати, этот дом предназначен на капитальный ремонт, и жильцы со дня на день ожидают расселения, — доложил Ваня. — Скажи, что ты представитель Департамента жилищного фонда.

— Кто мне поверит? — поморщился Кондаков. — Документов соответствующих нет.

— Покажи любой. Только мельком. Лишь бы на нём герб Москвы имелся. Эти придурки в детали вникать не будут. У них своих проблем выше крыши.

Дверь Кондакову открыла неухоженная женщина, отвыкшая улыбаться, наверное, ещё сто лет назад. Перекошенный рот свидетельствовал о том, что совсем недавно она крыла кого-то и в хвост и в гриву. Вне всякого сомнения, это была вдова поэта Уздечкина — Софья Валериановна. Покойный Алексей Алексеевич называя своей музой летучую мышь, безусловно угодил в самую точку.

— Чего надо? — придерживая дверь на цепочке, грубо осведомилась она.

— Я из Департамента жилищного фонда. — Кондаков помахал удостоверением трамвайного контролера. — Изучаю просьбы и пожелания переселяющихся граждан.

— На окраину мы не поедем! — немедленно заявила вдова поэта (но цепочку всё же сняла). — Или давайте равноценную квартиру в центре, или будем судиться!

— Вам предоставят жильё в пределах административного округа, причём по вашему выбору. — Больше всего Кондакову хотелось сейчас прилечь, но он с деловитым видом прошёл внутрь.

В просторной четырёхкомнатной квартире пахло скорее помойкой, чем человеческим жильём, а из гостиной доносилась отчаянная перебранка, разнополые участники которой крыли друг друга почём зря. Мужчина попрекал женщину эгоизмом и бессердечием, а та в истерической форме заявляла, что ходить как голо-шмыга не собирается.

Развязка наступила значительно раньше, чем это можно было предположить, исходя из характера конфликта. Раздалась звонкая оплеуха, и дочка Уздечкина — уже далеко не юная огненно-рыжая лахудра — вылетела из гостиной в прихожую. Нижняя часть её туалета ограничивалась колготками, из-за которых, собственно говоря, и разгорелся весь этот сыр-бор.

Обливаясь злыми слезами, дочка ухватила первое, что попалось под руки (а точнее, свой собственный сапог), и бросилась обратно в гостиную, где мебель сразу заходила ходуном. Похоже, она была не дура подраться.

— А ну уймитесь, выблядки! — рявкнула Софья Валериановна. — К нам, между прочим, представитель властей пожаловал. Уж он-то на вас управу найдёт!

Упоминание о властях подействовало, хоть и не сразу. Дочка, истошно рыдая, убежала в спальню, а сынок притих, только тяжело дышал, словно астматик.

Не давая Кондакову опомниться, Софья Валериановна за рукав втащила его в гостиную и, указывая на сына, заявила:

— Категорически требую оградить меня от этого наркомана! Я уже пять заявлений в милицию написала, а результатов никаких. Если его клиника не устраивает, пусть за колючей проволокой лечится!

Сын, чьи нечёсаные патлы свисали ниже плеч, глядел на них затравленным зверем, и Кондакову было абсолютно ясно, что никакие разумные доводы до него сейчас не доходят. Наркотическая ломка, иначе называемая кумаром, — это вам не насморк и даже не похмелье. Её просто так не одолеешь.

— Могу порекомендовать вам срочную наркологическую помощь, — сказал Кондаков, и сам сегодня нуждавшийся в услугах медиков. — Хотя и дороговато, но эффективно.

— Пустой номер! — махнула рукой Софья Валериановна. — К нам они уже наездились.

Сынок, до этого сидевший к ним лицом, отвернулся к стене, и Кондаков заметил на его щеке багровое расплывчатое пятно, даже не круглое, а скорее овальное.

— Что это? — забыв о конспирации, воскликнул Кондаков. — Родинка?

— Да нет, — ответила Софья Валериановна. — Это ему папаша в младенческом возрасте удружил. Однажды, напившись, сунул в детскую кроватку карманные часы и давай молоть всякую чепуху о том, что отныне нашему малышу гарантировано счастье. Думаю, ладно, пусть дитя поиграется. Вреда в этом нет. Пока на кухне хлопотала, оба уснули — и муж и ребёнок. Часы у него под щекой оказались. Хотела убрать, а они горячие! Не раскалённые, конечно, но жар ощущался. Вот с тех пор эта метка и осталась. Никакими средствами не смогли вывести.

— А часы те куда девались? — В устах представителя Департамента жилищного фонда подобный вопрос звучал более чем странно, но Софья Валериановна оказалась особой бесхитростной и словоохотливой.

— Бог его знает! Помню только, как я ими муженька огрела. Он, конечно, сдачи дал. Ну и понеслось... С тех пор я этих часов больше не видела. И всякую дрянь в дом таскать запретила.

— Мы чтим вашего мужа как известного советского поэта, до сих пор пользующегося в народе большой популярностью, — с максимально возможной торжественностью произнёс Кондаков. — Готовится постановление, согласно которому на этом доме впоследствии будет установлена мемориальная доска в его честь.