Александр Афанасьев - Зона заражения-2 Страница 37

Когда едешь по стране на дорогой машине, как-то не воспринимается она. Страна. Чтобы понять страну – надо остановиться, купить у местных нехитрой снеди, поговорить за жизнь. Турист не поймет страну, хотя сам он может думать иначе, турист останавливается в гостиницах для туристов, пользуется услугами для туристов…

Турист – он и есть турист.

Дорога, по которой я ехал, была цивилизованной, то тут, то там – заправки, интернет-кафе, мотели. Но отъехать подальше, в глубинку, нищета и разруха, пустые бельма давно сгнивших изб и гулкая, каркающая пустота.

Увидев над дорогой хорватскую шаховницу[66], свернул…

Я был в Хорватии. Конечно же, с боями, мы отбивали прущих из Африки и с Ближнего Востока боевиков, потом, когда стало понятно, что отбиться невозможно, занимались общей эвакуацией… это был благодатный край, теплый, с морем, в котором дно видно на глубине несколько десятков метров, там много отелей, много вилл было. Хорваты отбивались до последнего, рядом с нами были бойцы из бригады Лучко[67], они обеспечивали эвакуацию правительства страны. Они отказались эвакуироваться с родной земли, и что с ними сталось – можно было не спрашивать…

Это и в самом деле был хорватский ресторан, я заказал кулен – хорватскую колбасу с большим количеством паприки, перца и специй, не хорват ее есть не сможет, если только под пиво. Колбаса и в самом деле оказалась хорватской, такой, что слезы из глаз брызнули, а когда я доедал колбасу, к моему столику, стуча деревяшкой, протопал седой, тяжелый на вид мужик, при одном виде которого возникали ассоциации с медведем. Показал на место напротив.

– Не возражаешь?

Я пожал плечами.

– Нет.

Он присел неловко. Вместо левой ноги у него была деревяшка, как у старого пирата. Такого уже нигде не было – в конце концов, искусственные конечности придумали уже давно. Смотрелось это жутковато.

– Смерт на тебе, – сказал вдруг он, глотая мягкий знак.

– Что?

– Смерт на тебе. Отпусти ее. Не надо носит смерт с собой.

Я покачал головой.

– Это легче сказать.

– У меня семь… братий было. Мы воевали. Малы еще были… совсем. Я самый малый. Патроны носил…

…

– Трое серб убити. Еще один бандит убити.

– Бандиты…

– Да… мафия. Арнаут[68]. Двое – тогда. Смерт.

– Я воевал там, – сказал я, – мы уходили из Далмации.

– Я самый малый. Приехал Россия. Жена, ребенок – два. Сосед – серб. У него тоже…

Сколько же ему лет? Выходит, никак не меньше шестидесяти.

– Не ругаетесь с соседом?

Хорват наклонился вперед.

– Я за него… убити. Он за меня – убити. Нет наша земля. Нет наша страна. Ни он, ни я. Нет. Мы друга убити. Потом – нас. Не носи смерт. Не носи зло. Не надо.

…

– Есть долги, которые оплачиваются только кровью.

Хорват долго смотрел на меня, потом сказал:

– Как знаешь…

Британский спецназ проник в Россию двумя путями. Двое вынуждены были последовать за целью напрямую, выдавая себя за перегонщиков машин, – это было опасно, потому что англичане, за редким исключением, не перегоняют машины, это делают русские. Остальные полетели в Финляндию, чтобы там перейти границу. Финляндия поддерживала открытую границу с Россией, и через нее можно было перейти с оружием…

Сейчас Герт Роу, в том же самом своем прикиде – куртка и джинсы, – сидел в старом, но ходком, еще полностью бензиновом «БМВ» и смотрел на экран покета[69]. На нем было изображение с БПЛА, который они подняли, чтобы избежать контакта с объектом.

– Босс…

– Говори.

– Пришли данные. Объект действительно участвовал в операциях в Хорватии. Как частный военный контрактор, еще от российской стороны.

– Этого только не хватало… – выругался Роу.

– Наши действия, сэр?

– Продолжаем. Только аккуратно.

Во Владимире я первым делом нашел Клеста. Тот как раз запирал дверь своей… кельи, или как там у них называется.

Выслушав меня, он сказал только:

– Исповедаться тебе надо?

– Надо-то надо, да кто мою исповедь примет…

– Идем…

В России традиции исповеди отличаются от Запада, если на Западе есть специальная кабинка для исповеди, в которой священник и исповедуемый друг друга не видят, то у нас просто накрывают полой рясы и исповедуют. Говорить так сложнее – это факт…

Клест был едва ли не единственным человеком на земле, который мог бы принять мою исповедь. Один из немногих, кто по-настоящему понял бы меня, – ведь он, как и я, служил в спецназе Внутренних войск. Он, как и я, участвовал в той страшной войне, где каждый из нас потерял своих друзей, но не только, каждый из нас потерял себя самого, то человеческое, что в нас было. Именно поэтому я рассказал ему больше, чем рассказал бы любому другому. Почти все рассказал. И он выслушал, хотя это было ох как нелегко.

Иногда мне кажется, что священник для нас – это как… плевательница. Мы приходим к нему и говорим, что плохого мы совершили… словно отливаем из своей чаши… но только для того, чтобы наполнять ее вновь и вновь. И ждем, что священник скажет нам нечто такое, что успокоит нашу совесть и даст нам возможность снова жить как раньше… несмотря на то, что мы совершили…

Как-то так.

Когда я закончил говорить, Клест перекрестился.

Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшайся рабы Твоей, сестры нашей Анастасии, яко Благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная ее согрешения и невольная, избави ее вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ей причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящым Тя: аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Святаго Духа, Бога Тя в Троице славимаго, верова, и Единицу в Троицу и Троицу в Единстве православно даже до последняго своего издыхания исповеда. Темже милостив той буди, и веру яже в Тя вместо дел вмени, и со святыми Твоими яко Щедр упокой: несть бо человека, иже поживет и не согрешит. Но Ты Един еси кроме всякаго греха, и правда Твоя правда во веки, и Ты еси Един Бог милостей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Стало легче. Не знаю… может, потому что выговорился, а может, потому что были произнесены слова этой молитвы… за единственную женщину на этой земле, которой нужен был я и которая умерла, приняв удар, который должен был обрушиться на меня. Теперь я был не нужен никому и никто не был мне нужен. Кроме того, кто сделал это – его я достану рано или поздно…

– Что собираешься делать?

– Все то, что происходит, – неспроста, это идет откуда-то сверху. Что-то знает Харитон, помнишь его?

– Помню.

– В разговоре он дал мне понять, что находится под контролем. Но мне надо встретиться с ним и поговорить. Где-то, где не будет микрофонов и камер.

…

– Ты мне поможешь?

Клест тяжело вздохнул.

– Господь помогает… всем нам грешным. Пусть и незаслуженно.

…

– Хорошо. Сделаю…

В эту ночь я впервые нормально уснул… и спал как убитый.

Где-то на территории Халифата. Бывший Кыргызстан. 19 сентября 2037 года

– Ну, что? И где твой Пророк Иса? Помог он тебе? А?

…

– Не слышу!

Гр-р-р-р…

Только бульканье воды…

Он так ничего им и не сказал.

На следующий день бить его не стали. Вместо боевиков, которые зверели от ничегонеделания и безнаказанности, пришел проповедник. Худенький, щуплый, без одного глаза – глаз у него не выбило, он так и вырос без одного глаза. Еще один сын радиоактивной пустыни.

– Ас саламу алейкум… – сказал он.

– Ва алейкум салам…

Проповедник присел рядом.

– Как ты себя чувствуешь?

Он не ответил. Он был сильным человеком и знал, что надо возлюбить врага своего, как самого себя. Но что-то мешало ему это сделать. Может быть, мешали нищета и безысходное отчаяние, которое он видел в своих странствиях.

Люди искали в религии спасения от несправедливости, от воровства, от коррупции, от дикой нищеты и безысходности – а нашли нечто худшее, чем то, что было до этого. Остатки цивилизованности, как приливной волной, были сметены воинствующей дикостью, убивающей и разрушающей все, что не по нраву.

О, Господь, за что ты нас так тяжко караешь?

Его собственный путь к Богу был непростым. Долгое время он был неверующим, служил в армии. Потом началась война, и он воевал, как и многие. Он видел тех, кто здесь живет в автоматном прицеле. Были времена, когда было очень тяжело… они тогда все стали верить, потому что на войне неверующих нет. Потом ваххабитов погнали назад, они отступали страшно, так, как отступали в две тысячи первом, в Афганистане… фронт рухнул, тыла не было – и они бежали и бежали, оставляя раненых и убитых у дорог и просто в степи.

Тогда у них появились пленные. Сначала они просто убивали всех, кто попадал им в руки. Они навидались того, что творили эти звери на любой территории, куда им удавалось зайти, и пришли к мысли, что живыми их отпускать нельзя… чем меньше их останется в живых… тем лучше, потому что даже двенадцатилетний пацан верит, и они дали ему автомат, и он пошел – а если его отпустить, он останется жив, и даст потомство, и тоже научит его верить… это была религиозная война на уничтожение, и некому было это остановить… они убивали, потому что сами не хотели быть убитыми. Потом… убитых было столько… они шли через местности после химических атак – а впереди были местности, по которым наносились ядерные удары… и в какой-то момент они просто пресытились кровью и смертью и почувствовали, что хватит, и перестали убивать всех – потому что жажда мести была утолена сполна. Кого-то они стали брать в плен… среди тех, кто теперь попадался им на пути, большинство было просто забранные в исламскую армию под дулом автомата или одурманенные пропагандой в медресе. Если удавалось разобраться – они оставляли таких в живых…