Руслан Мельников - Пески Палестины Страница 38

А уж тогда… Тогда самое важное. И самое ответственное. То, ради чего, собственно, и затевается вся эта буча. Когда в Иерусалиме воцарится полнейшая неразбериха, когда патрули отойдут от Восточной стены, а у Иосафатских ворот останется минимум стражи, Бурцев постарается подогнать туда машину со смертоносным грузом.

Основной пороховой арсенал Мункыза закладывался в подвал алхимика. Лучникам и арбалетчикам, чьи стрелы полетят в Проход Шайтана, предстояло при отступлении взорвать подвальчик вместе с беседкой и обрушить вход в подземелье. Необходимая мера предосторожности: немцы не должны сесть на хвост уходящему противнику. Однако с полдюжины «громовых» горшочков старый сарацин предоставил в полное распоряжение Бурцева. Их удобно было использовать в качестве детонатора для фугасно‑осколочных снарядов. Небольшой огонек в кузове — и мина на колесах выворотит Иосафатские ворота вместе с надвратной башней. Разнесет к шайтану!

Так было на словах. Как выйдет на деле, не знал еще никто.

…Когда они выбрались наконец из подвала Мункыза, уже темнело. На звоннице Сен‑Мэри‑де‑Латен бил колокол. Безрадостный, тягучий, монотонный гул лился над Иерусалимом. Зловещий вечерний звон. Сигнал начала комендантского часа.

Потом раздался хрип громкоговорителя.

Бурцев подошел к дувалу. Сквозь щель в ворогах видно было, как по опустевшей рыночной площади катит легковой автомобиль. Внедорожник с открытым верхом, скошенным капотом и с матюгальником над лобовым стеклом. «Кюбельваген»… «Лоханка» или «немецкий верблюд», как называли этот пронырливый вездеходик сами гитлеровцы. А Мункыз говорил еще, что у Хранителей Гроба нет верблюдов…

Громкоговоритель все хрипел и орал. Орал, что, начиная с этой минуты, жителям Иерусалима категорически запрещается покидать дома и выходить на улицу. Орал, что непокорных ждет смерть. На хреновой уйме языков орал…

«Кюбельваген» свернул в боковую улочку. Лай матюгальника стих. Где‑то в Проходе Шайтана заиграла музыка — пластинка с бодрыми немецкими маршами. Мощные динамики работали в полную силу. Приговоренному городу желали спокойной ночи.

Глава 46

Коридор был тесным, воздух — спертым. Идти приходилось по двое, часто пригибая голову под низкими сводами, видя перед собой лишь багровые отблески факельного огня да чужую спину на расстоянии вытянутой руки.

Шли молча. Старались не шуметь и не касаться старой искрошенной кладки. От чада факелов дышалось тяжело. Да, здесь определенно не подземелья Взгужевежи — просторные, как метро, и наполненные до отказа очищающими флюидами древнеарийской магии.

Впереди уверенно шагал Мункыз. За ним бок о бок следовали Бурцев и Жан Ибеленский. Дальше — остальные: Освальд и Хабибулла, Збыслав и Гаврила, Бурангул и Дмитрий, Бейбарс и дядька Адам, Джеймс и Сыма Цзян… И длинная цепочка подпольщиков — христиан и сарацин вперемежку. Замыкали шествие Франсуа де Крюе — единственный, пожалуй, боец иерусалимского сопротивления при полном, хоть и легком вооружении — и трое крепких ребят, тащивших деревянную пушку алхимика и «боеприпасы» к ней. Расставаться со своим детищем Мункыз не пожелал — уж очень хотелось старику испытать модфаа в деле.

Шли, наверное, не очень долго. Но под землей быстро теряется всякое представление о времени и пространстве. Бурцеву начало казаться, что они выбрались за пределы Святого Города, когда Мункыз вдруг остановился. Резко и неожиданно — Бурцев едва не сбил алхимика с ног.

— Тихо! — Мункыз предостерегающе вскинул Руку.

— Тихо… Тихо… Тихо… — разноязыкий шепот прошелестел под сводами подземелья.

И стало тихо. Настолько тихо, что треск факелов казался громом небесным, а осыпающийся с потревоженных стен песок — царапаньем крепкого когтя о звонкую стальную поверхность. Но был и иной звук. Слабый, доносившийся откуда‑то извне. Звук голосов.

Стоп, а это что? Неужели?.. Точно! Меж камней в стенах и потолке тайного хода часто торчали горловины сосудов. Глиняные горшки и кувшины были глиною же вмазаны, вмурованы — целиком, намертво — взамен аккуратно извлеченных известняковых глыб. Сосуды — большие и глубокие — казались жерлами разнокалиберных орудий. Оттуда‑то, из этих жерл, и доносился невнятный гомон.

Бурцев приник ухом к одному из горшков. Подслушивать, конечно, не хорошо. Но не в их ситуации. А слышимость — нормальная. Гомон стал внятным, отчетливым. Слова разобрать можно.

Говорили двое. По‑немецки говорили.

— …и вот я все думаю, брат Иоганн, о том пилигриме, которого повесили у Иосафатских ворот, — тихий, задумчивый голос. — Из головы не идут его слова…

— Забудь! — Другой голос — требовательный и встревоженный. — Если жить хочешь — забудь!

Интересненько‑интересненько…

— Я душу свою хочу спасти, брат Иоганн! Вспомни пса, который отступил от одного только взгляда паломника. Что, если это знамение Господне? Что, если предупреждение нам, грешным? Ох, нельзя было трогать божьего странника!

— Магистр Генрих фон Хохенлох объяснял уже, что человек сей одержим дьяволом и лишь с помощью нечистого смог отпугнуть собаку. И брат‑комтур объяснял. И братья‑каноники, все до единого, говорят о том же.

— Все, кто жив остался, брат Иоганн. А вот спросить бы тех, кто изначально противился союзу ордена с Хранителями и тоже нашел свою смерть на виселице?

— Это крамольные речи, брат Себастьян! Если твои слова дойдут до ушей фон Хохенлоха…

— Фон Хохенлох не Господь Бог! И фон Хохенлох метит в Верховные Магистры. А посему готов оправдать любые деяния Хранителей, покуда те сулят ему желтый крест с черным орлом.[55]

— Замолчи! Замолчи немедленно. Благочестивый брат фон Хохенлох, пекущийся только лишь о благе ордена…

— Ну что ты заладил — фон Хохенлох, да фон Хохенлох?! Где он сейчас, твой фон Хохенлох? Как вошел в Райские ворота, с первым ударом колокола Сен‑Мари‑де‑Латен, так и не возвращался оттуда. А ведь прежде Хранители в свою крепость на Храмовой горе не впускали никого. Почему же сейчас…

— Не желаю более слушать! Не желаю! — этот голос становился тихим, испуганным.

Другой, наоборот, наливался силой:

— И почему Хранители Гроба решили вдруг уйти из Иерусалима? Почему покидают святыню, которую должны беречь пуще зеницы ока?

Бурцев затаил дыхание. Вот еще одно подтверждение: эвакуация в полном разгаре.

— Почему бегут они, а, брат Иоганн? — наседал тот, кого называли Себастьяном. — Уж не потому ли, что в словах повешенного пилигрима звучала истина? Не оттого ли, что близится к нам всепожирающее адово пламя?

— За‑мол‑чи! — простонал Иоганн.

Его собеседник, однако, не знал жалости:

— А если все так, то верны, стало быть, и другие слова безвинно убиенного странника. Помнишь, он говорил, чью волю исполняют Хранители и, значит, мы, помогающие им? Не волю Божию, нет, но…

— Изыди! — в ужасе перебил один тевтонский рыцарь другого.

Звяканье кольчуги свидетельствовало о крестном знамении, которым часто и торопливо осенял себя перепуганный брат ордена Святой Марии.

— Именем Божием заклинаю, замкни уста свои, ибо ими речет сейчас… сам… сам…

Бурцева тронули за плечо — Мункыз знаком показывал, что нужно идти дальше.

Прошли совсем немного. Сделали несколько шагов, и факел старика качнулся к разобранной кладке. Пламя весело затрепетало в незримом воздушном потоке. Дышать стало легче.

Горшков «прослушки» здесь не было. Не слушать сюда пришли — действовать. Широкие щели и пустоты свидетельствовали о том, что камни лишь подпирают изнутри тайный вход в подземелье, но не преграждали путь монолитной стеной.

— Все уже готово, — шепнул алхимик. — Нужно только расчистить дорогу.

Не произнося ни слова, не тревожа тишину ни единым звуком, они разобрали завал.

За камнями обнаружилась дверь. Запертая. Засов, массивный, ржавый, но щедро смазанный бараньим жиром, подался легко, скользнул по пазам без скрипа.

Мункыз потушил факел.

Бурцев открыл дверь.

Они вышли в нишу. Глубокую, без окон, едва‑едва освещенную единственной лампадкой. Стены все сплошь покрыты мозаикой на библейские сюжеты. Глаза разбегаются от обилия разноцветных мутных стеклышек. Лампадный огонек гоняет чудные тени. И в вечно царящем здесь почти живом полумраке весьма мудрено рассмотреть неприметные щели меж мозаичных выступов. Если вглядеться пристальней, даже если прощупать пальцами, возможно, пришла бы мысль о выкрошившейся штукатурке. О том же, что мозаика наложена на потаенную дверь, мысли бы не возникло.

Из ниши попали в ротонду с двумя десятками массивных колонн и громадным куполом. В самом центре округлого помещения — мраморная часовенка. Дверь часовенки открыта.