Руслан Мельников - Пески Палестины Страница 39

Из ниши попали в ротонду с двумя десятками массивных колонн и громадным куполом. В самом центре округлого помещения — мраморная часовенка. Дверь часовенки открыта.

Бурцев заглянул внутрь.

Пещерка. Лампады. Запах ладана. Двухметровая гробница, прикрытая сверху мраморной плитой.

— Храм Гроба Господня! — тихо, но истово прошептали над ухом.

Бурцев вздрогнул, оглянулся. Рядом стоял Франсуа де Крюе. По щекам экзальтированного рыцаря текли слезы. Госпитальер опускался на колени.

— А там внизу — место захоронения Христа и лавица, на коей покоилось тело Его.

Христиане крестились. И католики, и православные. Бурцев невольно поддался общему порыву, хоть особо верующим себя никогда не считал. Мусульмане терпеливо ждали. Потом…

Шаги! Голоса! Где‑то у входа в церковь…

Тевтоны?!

— Убить! — процедил Освальд.

— Не здесь, — возразил Жан д'Ибелен. — Не в храме.

Сир Бейрута, таясь в густой тени, направился на звук. Вынутая из ножен сталь не скрежетнула, не звякнула. За Жаном бесшумно скользнул Освальд. Тоже с мечом наголо. Бурцев поспешил следом.

Церковные двери — нараспашку. В дверном проеме — две человеческие фигуры. Белые плащи, черные кресты, непокрытые головы… Рыцари ордена Святой Марии. Видимо, те двое, чьи голоса Бурцев слышал в подземелье. Тевтоны выходили из храма. Тевтоны продолжали неоконченный разговор.

— …У Иосафатских ворот нам с тобой выпало испытание, пройти которое не смог ни ты, ни я, — проговорил один.

— Последний раз прошу: уйми свой грешный язык, брат Себастьян! — потребовал другой. — Ибо в противном случае я вынужден буду, невзирая на нашу дружбу, а равно во спасение твоей и своей души сообщить об услышанном брату‑комтуру. Или самому магистру фон Хохенлоху, как только он вернется из крепости Хранителей.

Бурцев, Жан д'Ибелен и пан Освальд вышли из Церкви вслед за орденскими рыцарями.

— Ничего‑то ты не понял, брат Иоганн! Ни‑че‑го! Что мне твои доносы, что мне брат‑комтур, что мне фон Хохенлох, если душа моя полна скверны! По сию пору гласом небесным звучат у меня в ушах речи повешенного паломника. Этот Божий человек…

— Он безумец! Одержимый!

— Ошибаешься, брат Иоганн! Нам с тобой следовало встать на защиту богомольца, как сделал это брат Конрад.

— Брат Конрад мертв. И мы бы тоже…

— Пусть! Пусть пали бы, пусть приняли мученическую смерть, но искупили бы тем самым великий грех, — заводился новоявленный проповедник, — ибо согрешили мы, приняв сторону врага рода человеческого. И нет нам отныне прощения. Чую я приближение десницы карающей, брат Иоганн.

И десница приблизилась. Сразу две десницы. В образе сира Бейрута Жана Ибеленского и польского разбойничьего пана Освальда Добжиньского.

Тевтоны извлечь мечи из ножен не успели. Брат Иоганн не успел. Брат Себастьян — тот даже не пытался. Разведя руки в стороны, он принял смертельный удар с покорной печальной улыбкой. И с молитвой на устах.

Начиналась битва за Иерусалим…

Глава 47

Ротонду Церкви Гроба, увенчанную позолоченным куполом, и островерхую Сен‑Мари‑де‑Латен немцы обнесли каменным забором в полтора человеческих роста, превратив два церковных двора в единую неприступную цитадель. Снаружи неприступную. Но дружина Бурцева и повстанцы Мункыза уже находились внутри.

Бурцев оценивал обстановку. Хозяйственные пристройки, кельи монахов и небольшой странноприимный дом были переоборудованы теперь под нужды тевтонского братства. Так… Казарма, конюшня… А этот здоровенный сарай без окон и с запертой дверью?

— Арсенал, — подсказал Мункыз. — Там часто звенит оружие, и редко говорят люди.

М‑да, замечательная вещь — прослушка!

Оружейный склад ордена Святой Марии располагался удобно — сразу за Церковью Гроба, откуда немцы ну никак не могли ждать нападения. И охранялся всего двумя кнехтами. Обоих сняли быстро и бесшумно. Нож‑кольтелло Джеймса и голые руки Сыма Цзяна проворачивали и не такие дела.

Дверь взломал Гаврила. Алексичу даже не потребовалось пускать в ход булаву — новгородец просто навалился плечом. Хрустнуло не громче, чем полено в костре. И — готово!

Доспехов и отточенной стали внутри хватило бы, чтобы вооружить до зубов не одну роту. Так что городские партизаны Мункыза буквально на глазах перевоплощались в грозных бойцов. Бойцы рвались и битву.

Во дворе Церкви Гроба и Сен‑Мари‑де‑Латен горели, разгоняя сгущающийся вечерний сумрак, костры. Стражники лениво прохаживались вдоль защитной ограды. У ворот стояли часовые. И у казармы. И у конюшни. Много часовых. Тихо перебить сразу и всех? Наверное, удалось бы, но…

Но над церковью Святой Марии Латинской, выступая за ограждение тевтонских позиций, высокой островерхой шапкой нависает башня с колоколом. И Бурцеву очень не нравилась эта каланча в три этажа. На третьем — под самой звонницей — торчит ствол пулемета и уже включен прожектор. К счастью, там, наверху, тоже не ждут нападения с тыла: луч прожектора шарит где‑то за пределами церковного подворья.

— Колдовской огонь! — с ненавистью процедил Франсуа. — Холодное слепящее пламя немецких магов.

На втором этаже мерцают отблески уже живого, не «колдовского» пламени, а из узких, больше похожих на бойницы окошек выглядывают арбалеты. Арбалеты — это хорошо. Пригодятся. Вот арбалетчики — плохо. Сколько их там? Двое? Трое? Четверо? Плюс стража у входа в колокольню.

Да, именно с этой трехэтажной башни следует начинать операцию. Кто стоит наверху — у пулемета, тот и будет контролировать ситуацию в районе Церкви Гроба и Сен‑Мари‑де‑Латен.

Бурцев вытянул меч из ножен.

— Всем сидеть здесь. Я — на колокольню. Бурангул, дядька Адам, подсобите — снимите стражу внизу. Джеймс, идешь со мной.

Брави кивнул, вынул верный кольтелло из рукава. Иного оружия брать не стал.

— А нам чего делать‑то, воевода? — подал голос Гаврила. — У нас тоже руки чешутся.

— Почешете, когда сверху посвечу на дозоры. Как ослеплю немцев «колдовским огнем» — действуйте. Только тихо. Шуметь нам пока нельзя.

Возле колокольни тоже горел костерок. Вход стерегли двое: ведроголовый тевтонский брат в кольчуге и кнехт в широкополой каске‑шапеле и черной кожаной куртке. Спины к косякам. Ноги расставлены. Стоят неподвижно. Не люди — статуи. Настороженные, готовые среагировать на любой шум, на движение тени. Хорошие сторожа — к таким незаметно не подберешься. На расстояние удара — никак. Но вот если из лука, да из темноты…

Бурангул и дядька Адам свое дело знали. А неподвижность чутких стражей была стрелкам только на руку. Скрипа натягиваемых луков расслышать тевтоны не могли. А звон тетивы и свист… Это было уже не важно.

Оперенная смерть прошелестела в воздухе. Стрела бородача‑прусса пробила легкий кожаный доспех кнехта. Татарский юзбаши вогнал свою точнехонько в смотровую щель тевтонского топхельма.

— Теперь прячьтесь, — приказал Бурцев лучникам. — Валите любого, кто приблизится к колокольне. Джеймс, за мной!

Первым делом они выдернули стрелы из убитых. Усадили обоих, так, чтоб издали казалось: ничего страшного не произошло, просто притомились ребята стоять навытяжку, расслабились, присели отдохнуть малость, сердечные.

Дверь в колокольню заперта. Изнутри. Но так, одно название — заперта. Джеймс пошурудил своим ножичком у косяка, подцепил что‑то… Вот уже и не заперто! Вошли. Двинулись наверх. На ощупь.

Темно. Непроглядно темно. Под ногами — винтовая лестница. Деревянная и, ох, скрипучая же, зараза!

Наверху вдруг глухо стукнуло. И стало светло.

Грозный «Вер ист дас?»[56] грянул как гром среди ясного неба. Говорили в освещенный проем открытого люка.

— Брат Иоганн и брат Себастьян, — Бурцев брякнул по‑немецки первое, что пришло в голову. — Проверка постов…

— Какая такая проверка, братья?!

Все‑таки засевшие на втором этаже арбалетчики соображали медленно. И тугодумов тех было всего двое. И оба пялились сейчас вниз, тщась разглядеть нежданных гостей получше. Удивленные лица. Длинные кинжалы в ножнах. Парни даже не потрудились обнажить сталь…

С этими справились легко, быстро и тихо. Рывок вперед и вверх, клинком по горлу — и на лестницу. Тела не бросали — укладывали на скрипучие ступеньки бережно, аккуратно.

Поднялись на площадку второго этажа. Отдышались. Огляделись.

Так… Заряженные арбалеты в оконных нишах. И еще запасные — со спущенными тетивами под каждым окном. Четыре ниши — восемь арбалетов. Наверное, во время боя тут должен стоять дым коромыслом. Одни стреляют, другие заряжают…

А из узких бойниц видно далеко. И на все четыре стороны света видно. Да, хороший обзор. А выше, должно быть, еще лучше.