Борис Сапожников - Звезда и шпага Страница 48

— Что это такое? — вопрошал Пугачёв, указывая булавой на линию пехоты. — По нам палили нашими снарядами!

— Что же, — пожал плечами Кутасов, — это было почти неизбежно, Пётр Фёдорович. Наши обозы не раз перехватывали пикинеры и карабинеры, так что шрапнели попали к врагу.

— Почему же мы не стреляем по ним шрапнелями? — поинтересовался Пугачёв.

— Надобности не было, — ответил Кутасов. — Панин нас просто немного опередил.

Теперь, когда армии сблизились, стрелять шрапнелями было слишком опасно. Они рассыпали пули слишком широко и могли основательно проредить ряды не только вражеских солдат. В общем, Панин сумел переиграть их, вовремя предъявив один из козырей. Правда, в рукаве у каждой стороны, словно у заправских шулеров, было ещё по несколько штук таких же.

— Прикажите солдатам идти в рукопашную, — посоветовал Пугачёву Омелин. — Пора уже.

Кутасов с сомнением поглядел на него. Что это нашло на комиссара? Он, конечно, не совсем профессиональный военный, однако должен же понимать.

— Нас меньше, — ответствовал «император», важно качая булавой, будто учитель указкой, придавая словам дополнительный вес. — А меньшим числом не атакуют.

— Зато мы злее, — припечатал Омелин. — Классовая ненависть стоит сотни штыков. К тому же, вы понимаете, что наших солдат просто истребляют этой перестрелкой. Панин понимает, что в рукопашной мы сильней, а вот в огненном бою опыта нашим солдатам не хватает. Он сейчас отведёт полки и снова обстреляет нас шрапнелью.

Кутасов покачал головой. Выходит, недооценил он своего комиссара, а ведь он говорил вполне очевидные вещи. И Панин не так прост, не стал кидать авангард в рукопашную, завязал перестрелку, а в штыковую отправит злых солдат Мансурова и князя Голицына, ненавидящих пугачёвцев также сильно, как те, благодаря пропаганде политотделов, всех остальных правительственных солдат.

— Прав ты, комиссар, — покивал Пугачёв. — Передать мой приказ пехоте. В рукопашную.

Вестовые помчались к линии пехоты. Почти сразу же забили барабаны, и пехота двинулась вперёд, солдаты вели беглый огонь на ходу и заряжали мушкеты, не смотря на примкнутые штыки. Рукопашная схватка была жестокой и кровавой: екатерининские солдаты успели примкнуть штыки перед самой атакой. Она кипела кровавой кашей, оставляя под ногами сражающихся трупы с многочисленными колотыми ранами, расколотыми головами, переломанные, словно куклы, брошенные злым ребёнком. Их число росло и росло, но солдаты продолжали истреблять друг друга. Иной и убит вроде, пронзён штыками раз тридцать, избит прикладами, но продолжает драться, как ни в чём не бывало. А потом у него будто завод кончился, падает солдат навзничь и глядит в небо остекленевшими глазами. Над ним же и по его бренному телу, уже лишенному души, топтались другие солдаты, задевая сапогами и штиблетами.

— Молодцы, — усмехнулся Панин, опуская подзорную трубу. — Но отчего кавалерию в бой не пускают? — ни к кому не обращаясь, спросил он.

— Ударной кавалерии у них нет, — ответил ему фон Бракенгейм, — а казаки для флангового маневра хороши, да в преследовании противника. Равно как и степные всадники Юлаева, что уже доказала недавняя схватка на нашем правом фланге. К тому же, атаковать кавалерией только на одном фланге было бы глупо, а на другом у Пугачёва осталось конницы только чтобы прикрывать пехоту от наших фланговых манёвров.

— В теории вы, Магнус Карлович, сильны, — покачал головой Панин, снова поднимая трубу к глазу.

— Мои добровольцы только ждут приказа, — коротко отчеканил пожилой немец. — Я готов лично вести их в рукопашную.

В ответ донеслась отборная брань. Фон Бракенгейм сначала опешил от такого, однако он слишком хорошо знал генерал-аншефа, чтобы воспринять её на свой счёт. Он быстро поднёс к лицу свою подзорную трубу, оглядел поле боя. И тоже заругался, причём по-немецки. Солдаты правого фланга бежали, увлекая за собой остальных, пугачёвцы прорывали линию пехоты.

— Михельсона туда, — приказал Панин. — Михельсона. Пусть заткнёт эту дыру!

Вестовой тут же умчался на фланг, к Михельсону.

Вестовой был, кажется, тот же самый, что передавал приказ нашему командиру явиться к Панину. Он сказал несколько слов, после чего Михельсон обратился к нам.

— Третий, четвёртый эскадроны, — приказал он, — вперёд. Ликвидировать прорыв.

Два наших эскадрона сорвались вперёд, сразу переходя на галоп. Мы видели, как побежали солдаты правого фланга, и теперь стремились как можно скорее атаковать врага, не дать ему рассечь нашу армию. Я на скаку проверил палаш и пистолеты, на всякий случай, хотя стрелять мне сегодня ещё не приходилось. Мы промчались мимо бегущих солдат, сбивая самых нерасторопных конями, заставляя иных остановиться, повернуть голову туда, где насмерть дерутся их товарищи. И врубились в пугачёвцев, явно неготовых к атаке конницы.

Я без устали рубил палашом направо и налево, конь топтал врагов, сбивал их наземь грудью. Это было совсем не то, что драться против шеренг подготовленного противника, особенно сбившегося в плотные каре. Нет. В этот раз мы рассекали пугачёвцев, быстро вытесняя из прорыва. Они пытались отбиваться, били штыками и прикладами. Я отвечал ударами палаша по головам, по плечам, колющими в грудь. Тяжёлый клинок раскраивал черепа, от него не спасали картузы и шапочки, насквозь пробивал тела, под ним трещали рёбра и ломались хребты. Один офицер в картузе замахнулся на меня длинным мушкетом, целя штыком толи в грудь, толи в живот. Слишком медленно. Я успел выхватить левой рукой пистолет и разрядить ему в лицо. Голова его лопнула как астраханский арбуз под ударом кулака, обдав меня кровавыми брызгами. Я сунул пистолет в ольстру и толкнул коня, чтобы тот грудью отбросил оседающее тело прочь с дороги.

Теперь уже мы прорвались через пугачёвцев. И тут началось самое страшное.

Когда Самохин достал пистолет, я не придал этому значения. Даже вспомнил, что и у меня остался один заряженный, и стал искать себе цель, достойную пули. И когда он обернулся ко мне, также не обратил внимания. А вот слова поручика меня очень удивили, не напугали — сделать это было сложновато — а именно удивили.

— Сдохни, шпион! — крикнул Самохин и нажал на курок.

Расстояние, разделявшее нас было слишком мало, да и падать с коня в толпу пугачёвцев было бы глупостью, поэтому я ничего не успел сделать. Мир залила красная волна.

Невиданное дело генералы ругающиеся, как извозчики, да ещё и на двух языках — русском и немецком. От графа Панина и фон Бракенгейма только и неслось «мать-перемать», «Donnerwetter», «так вашу и растак», «verflucht»; и всё в том же духе, хотя больше было совсем уж непечатных выражений никак не приличествующих двум убелённым сединами генералам. Однако то, что случилось на поле боя, с лихвой оправдывало и генерал-майора и генерал-аншефа.

А ведь начиналось всё весьма и весьма многообещающе. Карабинеры легко разбили не успевших выстроиться и дать отпор пугачёвцев, в два счёта ликвидировали прорыв. Побежавшие было солдаты начали возвращаться, строиться в шеренги, двинулись вслед за кавалеристами. Ход боя выравнивался. Как вдруг на том же фланге началась какая-то непонятная суета, разглядеть что-либо даже в отличные подзорные трубы, какие были у Панина и фон Бракенгейма, было нелегко.

— Они что же, к Пугачёву прорываются? — акцент в голосе фон Бракенгейма усилился от волнения. Про себя он клял ослабшее с возрастом зрение. — Das will mir nicht in den Kopf.

— Мать-перемать! — вскричал вдруг граф Панин. — Да что они творят?! Михельсона ко мне! — Он отнял от глаза подзорную трубу, и, казалось, был готов тут же швырнуть её под ноги коню. А когда премьер-майор, буквально, подлетел к нему, матерно заорал на него: — Что твои люди творят?! Да тебя самого за такое в Сибирь! В кандалы! На вечную каторгу!

— Извольте, — ледяным тоном ответил Михельсон. — Кому сдать шпагу?

— После боя разберёмся, — уже спокойнее сказал Панин. — Бери своих солдат и всех сибирских драгун, и разберитесь с этим безобразием.

— Есть, — коротко козырнул премьер-майор, разворачивая коня.

А творилось на правом фланге именно безобразие. Прорвавшиеся карабинеры неожиданно схватились друг с другом. Казалось, два эскадрона атаковали друг друга. Почему? Непонятно. А потом один эскадрон устремился в тыл Пугачёву, где карабинеров, похоже, ждали с распростёртыми объятьями. И не как врагов. Ответ тут мог быть только один. Весьма и весьма нелицеприятный. Целый эскадрон Санкт-Петербургского карабинерного полка перебежал к Пугачёву. Этого быть не могло, но глаза не врали. Карабинеры заняли почётное место рядом с лейб-казаками Самозванца.

И уже безо всякого приказа рванули в атаку запорожцы. Промчавшись мимо пехоты, они налетели на спешно сбивающиеся в каре отрезанные из-за бегства товарищей батальоны. Теперь положение их оказалось совсем уж плачевным. С двух фасов — пугачёвцы в зелёных гимнастёрках, с двух других — сечевики в национальных рубахах и с чубами. Карабинеры же, что ещё недавно так лихо громили прорвавшихся рабоче-крестьян, рубились в тесноте, точно также окружённые врагом. Им на помощь пришли два оставшихся эскадрона Санкт-Петербургского карабинерного во главе с самим премьер-майором Михельсоном. Они врубились плотную массу запорожцев, те просто не успели развернуться фронтом к новому врагу из-за тесноты, слишком много их было. Вслед за карабинерами во фланг наседающим на отрезанную пехоту сечевикам и пешим пугачёвцам ударили сибирские драгуны. Всем полком. Бой закипел жестокий и кровавый. Казаки посыпались с сёдел в первые минуты, однако карабинеры и драгуны завязли в их рядах, началась рубка в страшной тесноте.