Борис Сапожников - Звезда и шпага Страница 49

И уже безо всякого приказа рванули в атаку запорожцы. Промчавшись мимо пехоты, они налетели на спешно сбивающиеся в каре отрезанные из-за бегства товарищей батальоны. Теперь положение их оказалось совсем уж плачевным. С двух фасов — пугачёвцы в зелёных гимнастёрках, с двух других — сечевики в национальных рубахах и с чубами. Карабинеры же, что ещё недавно так лихо громили прорвавшихся рабоче-крестьян, рубились в тесноте, точно также окружённые врагом. Им на помощь пришли два оставшихся эскадрона Санкт-Петербургского карабинерного во главе с самим премьер-майором Михельсоном. Они врубились плотную массу запорожцев, те просто не успели развернуться фронтом к новому врагу из-за тесноты, слишком много их было. Вслед за карабинерами во фланг наседающим на отрезанную пехоту сечевикам и пешим пугачёвцам ударили сибирские драгуны. Всем полком. Бой закипел жестокий и кровавый. Казаки посыпались с сёдел в первые минуты, однако карабинеры и драгуны завязли в их рядах, началась рубка в страшной тесноте.

Кутасов смотрел не на поле боя. Его больше интересовал командир перебежчиков. Молодой человек в чине, если судить по возрасту и должности ротмистра или поручика с измождённым лицом иконописного аскета, изборождённым глубокими не по возрасту морщинами, длинными сальными волосами и густыми усами. В общем, не самый приятный тип. Ну да, с ним детей не крестить, а воевать. А этот перебежчик теперь привязан к ним самыми прочными узами — вероломством и предательством.

— Поручик Василий Самохин, — щёлкнул он каблуками, обращаясь непосредственно к Пугачёву, — прибыл под ваши знамёна, ваше императорское величество.

— Молодец, ротмистр, молодец, — покивал тот. — Ишь, расшумелся на весь свет. Но, что со всем своим эскадроном пришёл, молодец, хвалю. В бой нынче не пойдёте, мундиры на вас не те, что надо. Ещё с жёнкиными кавалерами попутают. Стойте покамест при мне.

— Будет исполнено, ваше императорское величество, — снова щёлкнул каблуками поручик и вскочил в седло. — Карабинеры, — обратился он к своим солдатам, — в две шеренги стройся.

Кутасов жестом подозвал к себе бывшего сержанта — теперь он никакого звания не носил, хотя в армии так и числился сержантом — Голова. Комбриг специально отослал Сластина, который оставил за себя не кого иного, как Голова.

— Значит так, сержант, — не громко сказал комбриг, — проверь мне этого поручика. Как следует, проверь. Подольше и поплотнее. И если будут хоть малейшие сомнения, доложишь сначала мне, а уже после разговора со мной — Сластину. Всё понял?

— Так точно, товарищ комбриг, — коротко и тихо ответил тот.

Кровавая пелена застила глаза. Я мог только слышать голоса, да и то словно через вату, как в Казани. Неужели опять контузия? Меня поддерживали с двух сторон, подпирая плечами. Голова болталась из стороны в стороны. И каждый раз под черепом как будто пороховое ядро взрывалось.

— В тыл его везите, — доносились до меня голоса. — Пашка, крепче держи его. За ремень, за ремень прихвати, чёрт безрукий!

Кажется, кричал вахмистр Обейко на моего друга поручика Озоровского. Мне было как-то смешно слышать, как унтер орёт, как сумасшедший, на обер-офицера. Хотя в бою бывает и не такое.

Ноги выворачивались из стремян, меня практически волочили на себе. И как они умудрялись и меня держать, и коня моего вести. Я бы, наверное, не справился. С этой мыслью я и отключился. Глаза я открыл уже в приснопамятной пролётке.

— Ах, сечевики, — качал головой Пугачёв, — ах сукины сыны. Никакой дисциплины. Бригадир, где твой главный особист или как его там, Сластин, в общем?

— За него сержант Голов, — ответил Кутасов, жестом снова подзывая своего протеже.

— Всего-то сержант? — удивился Пугачёв.

— Звание для виду, — объяснил Кутасов. — У них там, в особом отделе, свои игры.

— Понятно, — глубокомысленно кивнул Пугачёв, и сразу стало ясно, что ничего ему не понятно. — Так вот, сержант, ты разберись с запорожцами после боя, разрешаю повесить парочку казаков и кого-нибудь из есаулов, но только одного, не больше, понял. Это научит их дисциплине, — сложные слова ещё тяжеловато давались Пугачёву, но он уже не запинался на них. — Будут знать, что у нас и победителей судят, ежели надо. — Он обернулся к Омелину. — Ты мне вот что скажи, комиссар. Доколе ты будешь терпеть эту запорожскую вольницу. Тут им не Сечь, пора бы у форму примерить и к дисциплине приучить.

— Откладывали до битвы, — ответил тот. — Некогда было среди них дисциплину насаждать. Сечевиков так просто не поменять, их надо через колено ломать, а делать это до битвы я не счёл нужным.

— Правильно, — одобрил Пугачёв. — Вот особисты среди них работу свою проведут, а после и ты, со своим политотделом, подключайся. А пока, — он указал на одного из вестовых, — отправляйся к казакам левого фланга. Пускай поддержат сечевиков. А пехоту остатки юлаевцев прикроют.

Вестовой отдал честь и умчался.

И вот уже скачут казаки в зелёных гимнастёрках и фуражках, опуская пики, нацеливая их на рубящихся с врагом карабинеров и драгун. Врезаются в плотную толпу, где ни конному, ни пешему не развернуться. Трещат поломанные пики, вылетают из сёдел убитые и раненные, нанизанные на длинные древки, как бабочки на булавки. Однако карабинеры и драгуны достойно приняли удар. Их палаши собирали кровавую жатву с пеших и конных врагов, не опускались руки, держащие их, хотя они орудовали ими уже больше часа и лишь изредка раздавались на этом фланге пистолетные и мушкетные выстрелы.

Военноначальникам обеих армий было понятно, что судьба сражения решится именно на этом фланге. В остальном оно шло более-менее ровно. Панинские солдаты раз за разом штурмовали позиции пугачёвцев, откатываясь после коротких и ожесточённых рукопашных схваток, перестраивались, переводили дух и атаковали снова. Затеять новую перестрелку им не давали сами пугачёвцы, тут же кидавшиеся в штыки без огневой подготовки. Пушки, хоть и надрывались, гавкая разъярённым псами, с обеих сторон, однако толку от них было мало. Бомбардиры Панина намеренно брали прицел с перелётом, чтобы не задеть своих, а пугачёвские не отличались меткостью. Они не всегда попадали в стоящие в нескольких верстах шеренги полков, ещё не вступивших в бой, а стрелять по сражающимся опасались по тем же причинам. Вот и выходило, шуму много, а толку — чуть.

— Лычков, — обратился генерал-аншеф Панин к поручику Казанского кирасирского полка. Единственному, кто пережил бой на улицах города. — Бери свой новый эскадрон и атакуй пехоту левого фланга противника.

Роман Лычков, который командовал теперь единственным кирасирским эскадроном во всём Добровольческом корпусе, просто горел от нетерпения вступить в схватку. Каждый раз, когда Панин смотрел на этого пожилого вояку, ему невольно становилось жутко. Лицо Лычкова избороздили шрамы и морщины, почти не отличающиеся от них, в глазах его горела некая безумная искра, а пальцы левой руки были всё время сжаты на рукоятке тяжёлого палаша. Однако воевать он умел, о чём говорил послужной список и сам факт того, что он пробился из рядовых драгун в кирасирские обер-офицеры. После разгрома эскадрона, которым он командовал, на улицах Казани, Лычков долго пролежал в госпитальной пролётке, мечась в лихорадке между жизнью и смертью, а когда смог снова сесть в седло, остатки корпуса Михельсона уже соединились с армией Панина. Так как податься поручику было некуда, а воевать он хотел страстно, то дорога ему была только одна. В Добровольческий корпус фон Бракенгейма, где он был принят с распростёртыми объятьями. Столь опытный офицер был им очень нужен. В корпусе он возглавил единственный эскадрон тяжёлой кавалерии. Собран этот эскадрон был, преимущественно из драгунских обер-офицеров и унтеров. Им выдали белые кирзовые колеты, кирасы и треуголки, а вот воевать правильно, по-кирасирски, никто из них не умел. Так что первым делом Лычков занялся их обучением, и сегодня его эскадрон пройдёт настоящее боевое крещение, хотя они и воевали уже не первый год, а многие были отставниками.

Лычков коротко отдал честь и махнул трубачу. Кирасирский эскадрон шагом вышел на позиции, медленно набирая скорость, устремились всадники в белых колетах и чёрных кирасах на врага. Их удар в тесноту сгрудившейся пехоты и конницы был страшен. Кирасиры, буквально, смели легкоконных сечевиков и казаков, разметали пехоту, порубив пугачёвцев, что называется, в капусту. Ни один не достал пистолета, времени не было стрелять, палашам хватало работы с лихвой. Кирасиры обрушились на пугачёвцев, сбивая пеших и конных тяжёлыми скакунами, нанося удары направо и налево, изрубив в первые же мгновения несколько сотен пугачёвцев. Они спасли истекающих кровью карабинеров Михельсона и сибирских драгун, а особенно батальоны, державшие круговую оборону, сбившись в каре. И теперь уже пугачёвцы показали врагу спину, побежали от кажущихся неуязвимыми белых всадников в кирасах и треуголках, как будто вышедших из прошлого века. Те драгуны и карабинеры, кто ещё был в силах сражаться, кинулись преследовать бегущих, добивать тех, кто ещё держится.