Переходники и другие тревожные истории - Дарелл Швайцер Страница 14

скорее озадаченный, чем испуганный, пока она натягивалась на меня, пока некоторые застёжки, казалось, застёгивались сами собой, пока рукава нашли мои руки, а ремни накрепко притянули их к бокам. Мелькнула короткая мысль: «Как же я, так связанный, что-то нарисую?» но эта мысль прошла, как и ощущение скованности. Всё онемело и я уплыл во тьму; и мне пришло в голову, что настоящей целью этого устройства было не ограничение, но, напротив, это был викторианский эквивалент камеры сенсорной депривации[20], где можно было погрузиться в созерцание внутренних таинств…

Затем металлический овал лёг мне на лицо. Каким-то образом у меня освободились руки. Я ощупал маску, будто через перчатки и, хотя она была, как я помнил, безликой и цельной; но я видел сквозь неё.

Я не стал задавать вопросов. Сначала перед моими глазами проплывали лишь шарики света, но потом я чётко увидел тускло освещённую лестницу, которая вела на верхний этаж и в башню. Было что-то неправильное в этом видении. Всё окрашивалось в оттенки серого, полностью лишённое цвета и большинства текстур, как топорная попытка заштриховать весь мир карандашом.

Как-то я поковылял вверх по ступеням. Пыль там оказалась настолько затхлой, что я был благодарен своему несуразному наряду, процеживающему воздух. Я налетел на мумифицировавшуюся летучую мышь, висящую кожистую тварь. Ни разу я не ощутил страха перед сверхъестественным, призраками, духами и чудовищами из тьмы, ибо внутри «перемётного костюма» оставался до странности неуязвим для подобных влияний.

Я достиг круглой комнаты, которая, очевидно, была главным покоем башни. Было видно, что когда-то она была обставлена, как студия художника. На мольберте до сих пор оставался холст. Там что-то изобразили или пытались изобразить, но я различал лишь случайные мазки серого и чёрного; других цветов не было.

Слабое освещение, имевшееся там, исходило из потолочных окон и от портьеры, сквозь которую просачивался тусклый свет.

Я двинулся к портьере. Позади свалился на пол мольберт. Я отрешённо обернулся и со скрипом сообразил, что один из волочащихся ремешков моего костюма, словно трёхзубая кошка, зацепился за ножку мольберта.

Портьеры раздвинулись передо мной, будто сами по себе. А, может быть, от ветра. Портик оказался гораздо больше, чем я представлял. Я недоумевал, как вообще не заметил его снаружи, когда только прибыл. Но, отчего-то, пока я носил костюм, меня ничто не страшило. Я с удовольствием так и оставил неотвеченные вопросы безответными.

Под ноги подвернулась ваза; оттуда вывалилась утонувшая белка.

Я стоял под открытым небом, недосягаемый для безжалостного ветра, озирая свинцовый декабрьский пейзаж.

Нет, даже таким он не был. Это походило на чёрно-серые чернильные волны Пауля Клее[21], мир, очищенный даже от самых основных деталей, едва ли не от всего вообще, плоский, как карта, без текстуры, без жизни. Единственными особенностями оставались безлистые деревья, дрожащие в белом небе, как слепые зрительные нервы.

Но в чём же ужас?

В тот момент, когда я стоял там и глазел, мне пришёл ответ.

Ужас был в чистой пустоте, неизмеримом ничто, лишённом даже звёзд небе, лишённому даже пыли мире, распавшемуся дальше любого возможного распада, недвижном, тихом, вечном.

Ужас был в том, что меня неуклонно влекла к этому месту некая сила, которую я не мог объяснить, извращение моей собственной воли, искажённое действие самого «перемётного костюма» и, в конечном счёте, своеобразная страсть.

Я попытался крикнуть, но рот забила ткань. Я попытался отвернуться, но, казалось, моё тело плавает в сером мареве. Сквозь металлическую маску я смотрел на эту окончательную смерть, смерть ощущений и опыта, смерть, превосходящую простое окончание жизни. Я сумел подогнуть колени, заставить ноги подкоситься.

Но «перемётный костюм» тянул меня своей собственной волей. Беспомощный, я прополз огромным спелёнутым червём до края портика и вверх, по каменным перилам, а потом вниз, в пустоту.

Казалось, я падал вечно. Не было никаких ориентиров, лишь тошнота и чувство невесомости, словно тела больше не было.

На миг мне показалось, как что-то движется среди деревьев. Я не испугался. Это была вспышка надежды. Какое облегчение встретить любую живую тварь, хоть какое-то существо среди этой истребительной пустоты.

Я ещё раз попытался позвать, но мой голос заглох.

Но та тварь услышала меня, ответила и приблизилась.

Я слышал её — голос, слабее ветра, зовущий меня по имени.

«Джеффри Куилт, я здесь», казалось, говорило оно.

Я почти различал облик, плечи, руки, но не в реальности. Чтобы их сотворить, мне нужно было это представить.

Но я видел лицо, лицо старика, рябое, иссохшее, морщинистое, искажённое жестокостью, алчностью и отчаянным, почти трогательным ужасом.

«Помоги мне», сказало оно. «Верни меня назад, в смерть, хотя бы в чистую смерть».

«Чёрт побери, Куилт», сказало оно. «Я оставлю тебя здесь со мной, навсегда. Ты это заслужил».

«Я не могу заплакать», сказало оно. «Даже в этом мне отказано».

Пока я наблюдал, это лицо разложилось до голого черепа, не толще серой грязной бумаги; тускло-красное свечение билось внутри, освещая его, как трепещущий бумажный фонарь.

«Джеффри Куилт…»

Оно притронулось ко мне. Я ощутил на щеках прикосновение ледяных пальцев, сомкнувшихся за головой.

«Джеффри Куилт…»

Тогда я узнал голос. Это и было моим впечатлением, за которое мне так щедро платили.

Я понял, что наконец-то встретил своего патрона, тут, в дурном месте.

После этого момента мои воспоминания затуманены. Я не могу сказать, что именно вызвало у меня ужас, приведший к действию. Возможно, это была перспектива навеки остаться в этой пустоте. Возможно, дело было в том, что явление ласково поглаживало мой лоб, попеременно угрожая и умоляя.

Каким-то образом я отбился и ощущения вернулись. Я чувствовал узы костюма и отчаянно сражался с ними, будто от спасения зависело гораздо больше, чем моя жизнь.

И я почувствовал, что выскальзываю на свободу, шершавая ткань разрывалась на моём лице, руках и бёдрах, будто оставляя меня совершенно беззащитным, обнажённым.

Я гораздо меньше опасался падения с башенного балкона, на третьем этаже, чем остаться внутри костюма.

Мне повезло. Мои руки вцепились в разнообразные ремешки и я повис в воздухе, раскачиваясь туда-сюда, обдираясь о камень башенной стены. Также по счастью, мне как-то удалось вскарабкаться наверх по «перемётному костюму», хватаясь за ремешки, потом забираясь по шнуру, тянущемуся к «кошке» и, наконец, по перилам крыльца, всё это время с плотно зажмуренными глазами.

Я прополз через портьеру, затем лёг без движения на полу студии, задыхающийся, опустошённый.

Внизу непрерывно звонил и звонил телефон. Я просто лежал и слушал его звон. Этот