Переходники и другие тревожные истории - Дарелл Швайцер Страница 19

Я понимал, что он, как выражаемся мы, литераторы, был навеселе.

— Это непохоже на тебя.

— По крайней мере, это одержимость взрослого. — Он кивнул на свой стакан.

Я глянул на картинку с Роем Роджерсом и Триггером[28], на стене позади него.

— И что ты это так беспокоишься насчёт того, чтобы скоропостижно повзрослеть?

— Ты помнишь, что я говорил раньше, детка? В американском обществе мы остаёмся подростками, пока нам не выпишут бифокальные очки. Ну, у меня контактные линзы, но срок настал, как неизбежно и следовало. Думаю, вот почему я и пришёл сюда. — Он поднял стакан и одним пальцем указал на Джимми Дина, затем на Элвиса. — Это место — усыпальница утраченной юности. Оно напоминает нам, что время проходит.

— Джимбо, старина, ты дьявольски мрачен.

— Ну, какого чёрта, у меня есть полное право быть мрачным. Иногда я даже вспоминаю Джо Айзенберга…

— Это мультипликатор… он умер?

— Ну да. Он пришёл уже после тебя. К тому времени ты переметнулся в литературу.

— Однажды я встретился с ним в твоём офисе, — добавил я. — Вдобавок, хоть я и перестал писать для андеграундных комиксов, но всё ещё их читал, по крайней мере те, что издавал ты. Я обожал вещи Айзенберга. Так же эксцентрично, как у С. Клэя Уилсона[29], мог рисовать только он. Особенно хорошо я помню серию с перевёрнутыми лицами, того парня с пришитым носом, что засунул в ноздри затычки с маленькими распятиями и заголовок: «Чертовски неудобно, но это точно остановит соплевампиров». Классно, остроумно, сделано со вкусом…

— Но он так и не вырос, и эта навязчивая инфантильность его и убила.

— Я никогда точно не знал, как он умер.

Джим вернулся к стойке за ещё одной порцией. У меня было предчувствие, что мне понадобится предлог ещё немного задержаться, поэтому я подозвал официантку и заказал коктейль «Развратная мулатка» и Вангадангбургер.

Мой друг вернулся, опять сел и несколько минут пил в молчании, а потом, наконец, сказал: — Полагаю, я готов к этому. Я вполне могу рассказать тебе всю историю. Ты не обязан верить ни одному её слову, но выслушай. Может, ты частично используешь это в книге.

— Джимбо, я много как тебя называл, но лгуном — никогда.

— Просто слушай.

— Ладно, — согласился я.

— Хорошо, первое, что ты должен узнать, — начал Джим, — это то, что Джо Айзенберг походил на одного из персонажей своих собственных мультфильмов. Псевдопедантичность определённо была его пунктиком. Ты не понимал, когда он был серьёзен, а когда нет. Он мог самым сухим профессорским тоном объяснять что-то, вроде Пух-Теории, словно мудрёный вопрос реальной лингвистики.

— Какой теории?

— Идея в том, что пух — слово, изначально забавное на фонетическом уровне. Звук «у» изначально забавен. «П» как бы вводит туда, а твёрдое «х» заманивает тебя в это слово, поэтому «у» резонирует, пока это не достигнет порога грань юмора. Мягкий звук в конце и всё пройдёт мимо вас. Вот почему «пум» — не забавно, а «пух» — да.

Я хихикнул. Джим снова глотнул своего питья и заметил: — Видишь? Вот и доказательство. Как-то так раньше и говорил Джо. И у него в запасе было много кое-чего поинтереснее.

— Странно.

— Да, но творческим людям позволительно быть странными. Тот же тайный комитет, что выписывает бифокальные очки, определяет пределы странности и художникам андеграундных комиксов позволено больше, чем прочим людям. И Джо вот так дурачился. Раньше мы звали его Пуххо Марксом. Остальные братья Маркс[30] закрыли его в холодильнике и забыли, ещё в конце тридцатых, вот так он и очутился здесь. Он и выглядел соответствующе, как черноволосая версия Харпо.

Но он зашёл слишком далеко и неразумие превратилось в куда менее забавное безумие. Думаю, это началось приблизительно через год, как он начал работать на меня, в один декабрьский вечер. Тогда я всё ещё процветал, жил в пригороде и, бывало, мы с Джо отправлялись домой на одном поезде.

Мы допоздна заработались над некоторыми раскадровками. Это было начало серии Джо «Чудеса Святого Жаба», которая потом удостоилась такого грандиозного отклика в «Тупоголовых Комиксах». Он держал эти иллюстрации под мышкой, завёрнутыми в пластиковый мусорный пакет и мы побежали на поезд, под ветром и дождём, бьющими в лицо. Я первым добрался до входа и услышал, как внизу грохочет поезд. Мы успели бы на него, но вдруг Джо позвал: — Джим! Помоги!

Он рассыпал иллюстрации, все полностью, половину внутри, половину снаружи. Пол вымок от дождя. Запоздалые пассажиры забегали внутрь, не слишком беспокоясь, куда наступают.

Я кинулся назад и помог ему собирать, но несколько полос уже пропали. Их следовало переделать заново. Мы опоздали на поезд и должны были ждать на станции ещё час. Большая часть этого времени была потрачена на высушивание раскадровок бумажными полотенцами из мужской уборной.

— Какого чёрта ты их выронил? — спросил я.

— О, — отвечал он, копаясь в кармане куртки. — Вот какого. — Он вытащил пенни. — Знаешь, как говорят: «Если ты увидишь пенни, подними его скорей, день твой сложится удачней всех в году счастливых дней!»[31]….

— Это было по-настоящему тупо, — заметил я. — Пять с плюсом за идиотизм. Ты бежишь на поезд, под дождём и несёшь рисунки, которые отняли у тебя дни или даже недели и рискуешь всем этим за один паршивый цент. Я бы не назвал это финансовым планированием, дорогой ты мой. Совсем нет.

Минуту он продолжал сушить то пятно, где чернила растеклись хуже всего, потом одарил меня своей лучшей Харповской улыбкой и сказал: — Это не деньги, Джимбо. Это — прибавка к удаче. Без удачи я скатился бы до суеверий, которые действительно неудачны. Вот, откуда я черпаю моё вдохновение. Я нашёл эту лазейку. Это действует так: мне нужно ежедневно находить хотя бы один пенни. Это — простейшая милость богов.

— Богов?

— Ну да, Зевс и вся та шайка-лейка. Никто больше не приносит быков в жертву и не ходит к оракулам, и теперь они вот так поддерживают отношения с немногими оставшимися верующими.

— Ага…

— Как я сказал, находишь один пенни в день и это — знак, что, по крайней мере, ничего катастрофического не случится. Найдёшь больше — десятицентовик или четвертак — и ты благословен в десять или двадцать пять раз больше, и всё действительно будет прекрасно. Найдёшь яркий, сверкающий пенни — и что-то новое войдёт в твою жизнь, тогда, как старый