Какими мы стали - Ирина Иванова Страница 27

меня за руку вела. Себе она покупала печенье – без начинки, и я не понимала, зачем вообще такое делать: кому интересно без начинки есть? А мне – трубочку с… – Помолчав, она растерянно улыбается: – Надо же, забыла. Был масляный крем, я его не любила, а был… то ли заварной, то ли белковый… Мне, в общем, брали его. Потом мы возвращались домой, бабушка ставила чайник, и можно было до вечера смотреть мультики.

«А перед сном, – думает Вик, – ты мысленно превращала узоры на ковре в сказочные цветы». И улыбается.

В его детстве тоже была бабушка – вместе с дедушкой, оба по папиной линии: мама переехала из другого города, «сбежала от скучной жизни», и ее родителей Вик видел нечасто. И слоеные трубочки были. И мультики, которые летом разрешали смотреть целыми днями. И конечно, ковер на стене.

Значит, они с Полиной примерно одного возраста? Как ее выжрала смерть.

– Когда я подросла, я сама каталась к бабушке. Кондитерскую закрыли, мы нашли другую; трубочки и печенье там были не такие, но мы привыкли. В конце концов, собирались мы не ради трубочек, а чтобы побыть вместе. Так – каждое воскресенье, за редким исключением. Я закончила школу, поступила в университет, нашла работу… – Полина тяжело вздыхает, и Вик ощущает, как этот вздох опускается им обоим на плечи. – Я видела, что бабушка стареет, что ей все хуже и хуже; но казалось, что эти воскресенья будут вечными. И даже когда я переехала к ней, чтобы присматривать и помогать, мы все равно устраивали чаепития. И вот однажды… они закончились.

«А ты не смогла их отпустить», – ворчит Вик, пока только мысленно. Потому что понимает: отпускать привычное всегда нелегко, а уж когда оно было светлым, нежным и хрупким до дрожащих рук…

– Бабушка давно договорилась с мамой, что квартира перейдет мне: родители не хотели переезжать, им в городе шумно. А я не понимала: как я буду жить здесь без бабушки? Тут же все помнит ее прикосновения, ее шаги, ее голос… Я сначала пробовала сдавать одну из комнат, а на эти деньги снимать жилье на окраине. Но получалось невыгодно, да и на работу далеко ездить; так что я в итоге переехала сюда. Но бабушкину комнату не трогаю, только пыль протираю. И по воскресеньям покупаю печенье и трубочки и чай разливаю в две чашки. Как будто, – Полина опускает плечи, – она еще здесь. Со мной.

«Потрясающе, – вздыхает Вик. – Молодец. Все как по методичке для тех, кто хочет себя угробить».

– И вскоре после твоего переезда появился призрак?

– Да, – кивает Полина. Не удивляется, будто и правда считает Вика специалистом по призракам. – Через месяц-два, что ли. Ну, не как в фильмах: стулья не двигаются, посуда не летает, даже пол не скрипит. Но ощущение такое… потустороннее. Холодное. Я сначала радовалась: значит, бабушка и правда со мной! – а потом стало как-то… Сил нет, голова тяжелая, ничего не хочется. Я полгода выбираюсь только на работу и обратно, ну еще к родителям иногда. И… ты же заметил, да? Мне двадцать пять, а я выгляжу на все сорок.

И к врачу она… Нет, может, как раз ходила; но врач отправил сдать анализы и пожал плечами: «Все хорошо, непонятно, что с вами делать, попейте витамины». Или прописал таблетки, и Полина эти таблетки честно принимала, но они не помогли.

К психотерапевту не отправить: хватит ли ей сил на еще одно решение? А кстати: почему позвонила именно сейчас?

– А почему ты вдруг обратилась в агентство? Терпеть устала? Или случилось что-то переломное?

– Случилось. – Полина вздрагивает, как в ознобе, обхватывает руками кружку и бормочет: – Я вчера… Я пришла с работы, зашла зачем-то в бабушкину комнату и как-то резко поняла, что хочу лечь и умереть, чтобы скорее присоединиться к бабушке. И это была не моя мысль, будто кто-то мне ее в голову засунул. Я никогда не мечтала о смерти, даже подростком – когда все было плохо, меня никто не понимал, «я тот, кого никто не любит, я тот, чей взор надежду губит»[6]… И тут – такое яркое и внезапное желание. Я подумала, что это призрак; до ночи гуглила экзорцистов, целителей и прочих – а потом вспомнила, как слышала от коллеги, что ее знакомая обращалась в ваше агентство, потому что у нее домовой завелся. Ну и вот.

Вик делает большой глоток еще теплого чая и просит:

– Можно посмотреть комнату? В одиночестве.

– Можно, – поколебавшись, соглашается Полина – явно неохотно. Или показалось? – Пойдем.

От комнаты пахнет смертью в разы сильнее, концентрированнее, чем на старых кладбищах. Вик потирает висок. Не должно так пахнуть в живых квартирах живых людей, это неправильно; и от давящего ощущения неправильности накатывает тошнота. Как же тут живет Полина? Или точнее – не живет?..

Воздух в комнате затхлый, тяжелый, будто за полтора года ни часа не проветривали. Все ради того, чтобы сохранить эффект присутствия любимой бабушки – вплоть до запаха старости?

Хтоническая сторона оскаливается: какой дурой надо быть, чтобы из собственного дома сделать склеп?

Никаких призраков Вик не чувствует, только бесконечную тоску, словно и комната постоянно вздыхает по ушедшей хозяйке. Вот и хорошо, значит, бабушкина душа не решила составить компанию любимой внучке. Дело в непрожитой смерти – с ней и будем работать.

– Иди сюда, – зовет Вик.

И приглядывается: с какими эмоциями зайдет Полина?

Страх – еще не выцвела память о вчерашнем желании умереть. Недоверие – что ему надо, кем он себя возомнил, тоже мне охотник за привидениями! Отчаяние – нет, пожалуйста, не надо прогонять бабушку, как без нее?..

При заказе она сказала: «Чтобы я не передумала». Теперь понятно почему.

– Здесь нет призрака. Здесь только твое нежелание жить без бабушки.

– Но я живу! – возражает Полина.

А Вик ухмыляется:

– Не ври хотя бы себе. Ты ни дня не жила с мыслью, что бабушка умерла. Нет, может быть, самые первые дни… Но потом испугалась, что все хорошее теперь тоже умрет, даже в памяти не останется рассыпчатых трубочек, ковра с затейливыми узорами, самостоятельных поездок на электричке, шершавой бабушкиной ладони… И решила это законсервировать. Бабушка жива – а значит, живо и то, что связано с ней.

Полина мотает головой – будто пытается вытрясти услышанное. Оно и понятно: слишком больно это признавать, слишком страшно идти дальше, в новую жизнь без воскресных чаепитий и без комнаты, где до сих пор пахнет бабушкой.

Хтоническая сторона обнимает Полину когтями за плечи – для устойчивости, чтобы не закрывалась, не сбегала в мысли и воспоминания. И Вик продолжает:

– Мир – он всегда меняется. И к счастью, и к сожалению. Не меняется только то, что мертво; поэтому на тебя и навалилось желание умереть – чтобы навсегда остаться в состоянии «я с бабушкой».

– А что еще делать? – отчаивается Полина. – Я так ее любила… Я не могу без нее. Не хочу.

Кажется, новая должность научила быстро подбирать нужные слова – потому что Вик задумывается всего на мгновение.

– Но разве любить можно только того, кто жив? Того, кто рядом? Ведь любовь – это… не отчаянная нужда, не постоянное нахождение друг с другом. Можно помнить о том хорошем, что у вас было. Можно греться этими воспоминаниями. Это тоже любовь – та самая правильная любовь к умершему. Без горечи, без тяжести, без обиды.

Отчаяние не отступает совсем, но перестает быть острым. Проглядывает любопытство: а что, если… Вспыхивает тревога: разбираться с изменениями?!

Вик, помассировав висок, вздыхает:

– Я понимаю, изменения – это всегда страшно. Даже когда они к лучшему. Надо расставаться со старым, привыкать к новому, перестраивать жизнь вплоть до мелочей. Ужасно муторное дело. Но… ты не думала, что изменения – это интересно? Это всегда дорога к чему-то новому. Выучишь язык – сможешь съездить за границу. Обрежешь волосы – будешь долго удивляться отражению. Да банально от метро пойдешь новой дорогой – откроешь то ли прекрасную кофейню, то ли забавный стрит-арт; или просто чуть лучше узнаешь город.

– Я хотела… – Полина, взглянув исподлобья, робко улыбается. – И язык, и волосы, и от метро повернуть направо, а не налево. Но сил не хватало.

– Потому что ты всеми силами цепляешься за старое, – кивает Вик. – Тебе неоткуда взять еще. Поэтому давай мы отпустим то, что не дает тебе двигаться дальше. Давай мы отпустим бабушку.

Хтоническая сторона, встряхнувшись, проводит когтем Полине по груди – и выдыхает в получившийся разрез смерть. Не мучительную и давящую, пропитавшую квартиру, – а свежую, как мятная сигарета, невесомую, как прикосновение рассветного луча, острую, как ножницы мойры, отрезающей нить жизни.

«Прочувствуй. Прими. Отпусти».

Полина, всхлипнув, закрывает лицо руками – и отпускает.

– Какая духота… – Полина