Геннадий Ерофеев - Диггер «кротовых нор»

Геннадий Ерофеев

Диггер «кротовых нор»

Часть первая

ДЫРА

… Быть званным в Большую Сферу и чтобы не было видно, как ты там движешься – вот это и есть дыра!..

Прошло несколько месяцев с тех пор, как я возвратился в Москву с последнего задания. Порученную миссию я выполнил, но победа над ядерными террористами далась мне дорогой ценой. Иногда эта победа казалась мне Пирровой.

Всё это время я находился под присмотром Эдуарда Лаврентьева и его белохалатных коновалов. Новых заданий мне не поручали. Трогательные попытки Шефа и врачей вернуть мне утерянную в результате крапчаптой амнезии память о куске жизни, отданном делу дёртиков, ни к чему не привели. Летели дни, и моим патронам, товрищам, сослуживцам и мне самому постепенно становилось ясно, что я не «вспомню»…

Как и обещали, они позаботились, чтобы меня снабдили максимально подробной информацией обо мне самом, постарались заполнить лакуну в моей памяти, в моём менталитете, в моём сознании. Я узнал о себе многое, но все эти знания входили в меня как холодная, отстранённая информация о чужом, неизвестном мне человеке, они не приживались во мне, не срастались с моим «я», не совмещались с ним, они отторгались мною. Эти знания вошли в меня через голову, но не затронули сердце, не легли на душу, оставшись сухой информацией «для справок».

Я исправно штудировал чужие отчеты по делу дёртиков, далеко не полные, не окончательные; выполнял предписания Лаврентьева. Я искренне хотел помочь – не столько себе, сколько Эдуарду и Шефу, чтобы избавить их от чувства вины передо мною, но момент, видимо, был упущен, ситуация, инцидент, что называется, были «заиграны». Оставалось отнестись к своему положению философски – принять всё как есть. Я смотрел в глаза Эдуарда, остававшиеся беззащитными даже под прикрытием мощных линз в тонкой оправе, и читал в них то, что прекрасно понимал и сам.

Как-то раз он снял свои бинокли и, потирая переносицу, сказал, глядя в сторону:

– Шеф решил, что тебе можно приступить к работе. Это будет сентиментальное путешествие. Почти турпоездка. Прогуляешься по тем местам, где ты наследил во время выполнения последнего задания.

– Почему тебе так важно, чтобы я вспомнил? – подзадорил я Эдуарда. – Я уже смирился со своим положением, хотя, не скрою, меня что-то гложет на уровне подсознания. Но ты-то лучше других знаешь, что я здоров.

– Нет, нет, – поспешил сразу расставить всё по местам Эдуард, – ни о какой настоящей работе для тебя не может быть и речи. Более того, рядом с тобой будет неотлучно находиться мой ассистент, нравится тебе это или нет.

– А что ты скажешь, если я пошлю вас всех как можно дальше? Далеко и неоднократно?

– Тогда не видать тебе сложной оперативной работы как своих ушей. Ты захиреешь, пропадешь без неё, я же тебя знаю. Надо использовать последнюю возможность. Ты ничего не теряешь. Сделай это для меня… Ты ведь сам называл меня эстетом, не так ли?

– Ну конечно. Любая дисгармония для тебя просто непереносима. Ты и камни вдоль просёлочной дороги желал бы видеть уложенными в определённом порядке. Если я жить не могу без работы, то ты загибаешься, видя несовершенство своих пациентов. Эстет ты, педант и идеалист. А ты не подумал, старик, что мне станет хуже, если я вспомню? – я нарочно подначивал Эдуарда. – Странный ты, однако, лекарь – лекарь, стремящийся не облегчить, а обременить и отяготить душу больного.

– Я-то лекарь, а ты мужчина или нет? Да пусть тебе будет в десять раз хуже, зато ты станешь на сто процентов самим собой.

– Ты ещё скажи, что чисто профессиональные аспекты проблемы тебя на интересуют.

– Да нет, – вздохнул Эдуард, – не хочу прикрываться высокими материями. Интересуют, конечно, интересуют… Но ты, может быть, не понимаешь, что чувствует человек, разменявший вторую половину жизни. Вернее, понимаешь, но только разумом, а не сердцем… Ты знаешь, как относятся к старикам, вообще к пожилым людям?

– Что ты хочешь сказать? – перебил я совершившего неожиданный поворот Лаврентьева. – Более или менее нормально относятся, разве нет?

– Далеко не все, бродяга, далеко не все. Не будем лицемерить. Старики часто вызывают раздражение у молодых, на стариках срывают зло и обиды, с ними не считаются. Они получают если не физические, то моральные пинки и тычки.

– Это поведал тебе Шеф?

– Верно. Об этом говорил Шеф. Но говорил не для того, чтобы я, ты или кто-то другой относились к нему с большим почтением.

– Понимаю, понимаю.

– Шеф что-то предчувствует, а как ты знаешь, предчувствия редко обманывают его. Он уже рисует гипотетические ситуации, могущие возникнуть при разработке нащупываемой им новой темы, но пока фактов, способных перевести предположения в разряд реальностей, придать им плоть и кровь, у него нет. Поэтому для него важно, чтобы к тебе в полном объёме вернулась память о работе на твоём последнем задании, поэтому это важно для всех нас и, уверен, для самого тебя. А вдруг удастся в ворохе деталей обнаружить малюсенький фактик, за который Шеф мечтает зацепиться. А уж потом эта зацепка станет тем топором, из которого Шеф начнёт варить кашу новой темы.

– И потом под завязку накормит этой кашей всех нас. Этому дала, этому дала, а этому не дала: он из другого отдела.

– Не беспокойся, расхлёбывать будем вместе.

– Свежо предание, но верится с трудом. В прошлый раз мне изо всей каши достался, образно говоря, как раз топор и, судя по вашим рассказам, я им изрядно намахался. Даже лезвие зазубрил. О шеи дёртиков.

– Ты опять за старое, Гуттаперчевая Душа! Если испытываешь чувство вины, пиши что-нибудь. Самый конструктивный метод избавиться от хлама и мусора в подсознании. – Лаврентьев намекал на традицию параллельных, то есть свободных, отчётов.

– Вот вспомню – и напишу. О последнем своём задании. Назло вам всем напишу. Но с чужих слов писать ничего не буду. Так что придётся тебе терпеть пока мои комплексы.

– Свободный отчёт тебе Шеф писать не разрешит. Сможешь разродиться им лишь после того, как накарябаешь официальный, по всей форме, отчётик, бродяга, от-чё-тик!

– Вот именно: от-чё-тик, – передразнил я Лаврентьева. – Моё подсознание ведет себя лояльно по отношению ко мне. Оно не хочет вспоминать: знает, что я не люблю кропать эти цидульки.

– И всё-таки тебе нужно очень постараться вспомнить, Ольгерт.

– Мистер и миссис Эллиот очень старались иметь ребёнка. Они старались, насколько у миссис Эллиот хватало сил.

– Ёрником ты был, ёрником и остался, – криво ухмыльнулся Эдуард. – Но шутки в сторону, бродяга. На следующей неделе ты и мой ассистент Марко Голый должны быть в тренировочном городке дёртиков. Я сказал.

Бывший тренировочный городок дёртиков, а также их зимняя квартира, в качестве которой они приспособили заброшенный завод, находились теперь внутри запретной зоны – об этом позаботился Шеф. И сейчас мы с помощником Лаврентьева сидели на поставленных на попа деревянных ящиках в тренировочном городке, недалеко от плаца. Марко Голый был флегматичный, сравнительно молодой, из новеньких, немного не от мира сего, человек, заядлый курильщик и ещё более «заядлый» лентяй, без крайней нужды не ударявший и пальцем о палец. Но несмотря на природную заторможенность, он свято выполнял строгий наказ Эдуарда неотступно следовать за мною по пятам.

Последний оборот речи может ввести читающих этот отчёт стажёров в заблуждение: по пятам следовал не Марко, а я. Комичность ситуации была очевидной: впервые оказавшийся в этих краях Марко исполнял роль всеведущего экскурсовода, водя меня, уже в третий раз почтившего своим присутствием уголок юга России, ныне огороженный забором из колючей проволоки, по «памятным местам».

По-немецки «экскурсовод» – «долметшер», что также означает «переводчик». Но я использовал игру слов и за глаза называл Голого группенфюрером – то есть в данном случае руководителем туристической группы, состоящей только из одного человека. Мы с ним облазали весь тренировочный городок в поисках того самого «клина», который, по безграмотному выражению Лаврентьева, должен был в одночасье «вышибить из моей дурной головы амнезию», но так и не обнаружили ничего даже отдалённо похожего на пресловутый «клин». В сортирном бараке мы с Марко успели побывать два раза и не заметили внутри этой «жемчужины» деревянной архитектуры никаких аномальных явлений. Дотошный Марко на правах наблюдающего врача обратил внимание на мой, как ему примерещилось, несколько более жидкий, по сравнению с медицинскими нормами, стул – вот и вся сортирная «аномалия». С чистой совестью Марко сипло протрубил отбой, и мы предались излюбленному безделью.

Цвела весна, стоял сухой и тёплый солнечный день. Лёгкий весенний ветерок иногда поднимал появившуюся уже пыль с обсаженной акациями широкой земляной дорожки, ведущей к большому дощатому, о двух дверях, туалету.