Геннадий Ерофеев - Диггер «кротовых нор» Страница 2

В некотором отдалении от нас, у длинных «кукольных» бараков, копошились Разгребатели – люди одного из отделений нашего Департамента, оприходовавшие, описывавшие, изучавшие и систематизировавшие всё то, что осталось от крепко прижатого нами, смертельно раненного, но, видимо, до конца не ликвидированного баунда дёртиков.

Ничего-то я не вспомнил, прилетев сюда. Вообще-то большая часть информации о тренировочном городке и моих прежних «подвигах» была известна мне благодаря усилиям Шефа и Лаврентьева. Я знал, что сидел здесь в камере вон в том бараке, выходил на плац в качестве «куклы» и пал, «убитый» дёртиком Чмырём, инсценировав свою смерть – применил приём, называемый на нашем профессиональном жаргоне «мёртвый опоссум». Приём очень сложный и небезопасный, но весьма эффективный.

Марко Голый лениво курил, изредка поглядывая на суетившихся в отдалении Разгребателей. Он уже сообщил, что завтра мы перебираемся на старую базу дёртиков, которую я в свое время посетил – тот ещё незваный гость. От этого посещения осталась записанная на мобильник моя беседа с Казимиром Лукомским – учёным, находившимся в плену у дёртиков. Запись я неоднократно прослушивал, почему-то каждый раз с содроганием.

Посвящённый в обстоятельства дела Марко утверждал, что уж там-то, на базе, я вспомню. То же самое он говорил и про тренировочный городок…

Мимо нас неспешно прошествовал в направлении туалета один из Разгребателей, мы с Марко проводили его полусонными взглядами, а когда парень скрылся в дальней от нас двери, мой провожатый зевнул и закрыл глаза.

Так мы просидели минуты три, даже не пытаясь разговаривать.

Наконец я поднялся с рассохшегося ящика.

– Марко, я до туалета.

– Давай, – безразлично откликнулся Марко и потянулся за очередной сигаретой.

Делать Голому было совершенно нечего. Я чувствовал себя здоровым, а опасности здесь давно уже никакой не существовало. Обратного шока, который помог бы возвратить мне память, вызвать у меня никак не удавалось. Я знал, что и на базу мы полетим зря, но собирался в точности исполнить предписание Лаврентьева.

Я подошёл к дверному проему этой «жемчужины» деревянной архитектуры. Шагнул внутрь – и уровень наружного шума ступенчато срезался. Удивительно тихо было внутри. Тихо, но как-то неуютно. Наверное, из-за этой тишины, таившейся в тёмных углах, тишины, казалось, сгустившейся из самого Прошлого.

Я словно ощущал на себе взгляд чьих-то внимательных глаз, злых и агрессивных, как стрела на взведённом арбалете…

…Однажды я побывал в гостях у одного чудака, колекционирующего… тишину. Среди собранных им образцов была тишина перед грозой, тишина перед выстрелом палача, кладбищенская тишина и так далее и тому подобное. Так вот, тишина, которую я сейчас напряжённо слушал, могла бы стать подлинным гвоздём, настоящим раритетом той психоделической коллекции. Ибо она была живой, хотя и наводила на меня мертвящий ужас.

Встав над дырой и справив малую нужду, я зябко передёрнул плечами, и это непроизвольное движение было не только рефлекторным ознобом: я действительно боялся чего-то. Но чего?

Застегнув молнию, собрался уйти, но вдруг обратил внимание на шевелящихся в остатках нечистот серых и безглазых тварей, размером и видом отдалённо напоминающих головастиков. Их цилиндрические, дюймовой длины тела, одинаково закруглённые с обоих концов, разделённые выпуклой «ватерлинией» на брюшко и спинку и имеющие тонкий жгутикообразный хвостик, так противно изгибались и ворочались в лужицах мочи и размазанном по деревянному настилу дерьме, что мне сделалось дурно.

Одна из тварей, явно совсем недавно раздавленная чьим-то башмаком, извивалась энергичнее своих неискалеченных, если так можно выразиться, товарок. Наверное, она агонизировала. Из её лопнувшего тельца изливалась отвратная, цвета гноя, липкая мразь.

Это зрелище подействовало на меня как засунутые в рот два пальца. Сработал рвотный рефлекс, спазм подкатил к горлу. Но всё же меня не стошнило.

И вдруг я вспомнил, как сидел на корточках в этом сортире, и перед моими глазами, находившимися близко от пола, копошились эти омерзительные твари, а на улице топтались дёртики, переговариваясь, переругиваясь между собой, готовые спустя минуту гнать меня и других «кукол» с оправки назад в вонючие бараки.

Я вспомнил!

Я это понял и ощутил, хотя за несколько коротких секунд не успел перебрать в памяти все эпизоды, все когда-то зафиксированные памятью ощущения, все тонкости, оттенки и нюансы, обилие которых позволило бы стопроцентно утверждать, что всё, что я теперь о себе знал, пришло от самой жизни, а не было почерпнуто из бесконечных рассказов Шефа и Лаврентьева. Я просто твёрдо знал, что это – моё. Я неожиданно избавился от амнезии, которую обеспечил мне хитрющий профессор Владимир Петрович Петунин сотоварищи.

Раздавленная пиявка продолжала извиваться, а я никак не мог отступить от дыры, и тут меня повторно охватил жуткий озноб, и тело покрылось гусиной кожей.

Куда делся тот, кто раздавил сортирного головастика?

Я стоял над дырой недвижимо, боясь поднять голову, да и не было в этом никакой необходимости: я находился в туалете совершенно один.

Затаив дыхание, я поднял голову и огляделся.

Пусто. И тишина. Тишина, ещё более сгустившаяся, напряжённая, тревожная. Она показалась мне странной: внутрь латрины теперь не проникало ни звука извне!

Будто повинуясь чьей-то воле, я снова опустил глаза.

По-прежнему шевелилась в дерьме пиявка, и словно в такт её омерзительным конвульсиям заворочалась в моей непутёвой голове причинившая мне настоящие физические мучения мыслишка: «Где Разгребатель? Куда он делся?». Ведь мы с Марко совершенно чётко видели, как он вошёл в сортирный барак и не выходил оттуда.

Внезапно я почувствовал, как во взгляде затаившейся в углу тишины промелькнуло нечто вроде усмешки. Казалось, она издевалась надо мной, вопрошая:

– Ну, где же твой Разгребатель?

Ответить на этот вопрос мне не довелось.

Будто стальные обручи сдавили тело сверху донизу. Стало трудно дышать, а в животе словно заворочался рассерженный дикобраз, и меня замутило и скрутило так, что я мгновенно покрылся липким потом и, наверное, позеленел. В следующие несколько секунд мне сделалось настолько плохо, что я воззвал к Господу, прося у него скорой смерти. Я, чего со мной никогда не случалось прежде, малодушно возроптал…

Громко чавкнула жижа в выгребной яме; на мгновение я почувствовал себя стоящим на краю гигантской пропасти, но воспринимал бездну не глазами, а вестибулярным аппаратом, и голова моя закружилась, как от высоты. Я испытывал мучительное раздвоение: мне хотелось отступить от края пропасти и в то же время неудержимо влекло в её неразгаданную, таинственную глубину. Последнее – патологическое – желание одерживало верх: я знал, что обречён, что мне не вырваться из мистических объятий первозданной Пустоты, загипнотизировавшей меня и превратившей в оцепеневшего кролика, покорно ожидающего, когда его поглотит смрадная пасть бездны.

Тело моё покрылось гусиной кожей, волосы встали дыбом, дух захватило; затем исчезло ощущение верха и низа. Снова чмокнула жижа – точно невидимая огромная гортань сглотнула, – и меня потащило в дыру.

Со всех сторон навалилась такая тяжесть, по сравнению с которой ипытанные на центрифуге перегрузки показались детской забавой. Однако далее осмысливать происходящее мне не довелось: «я зашкалил», как зашкаливает, захлёбывается старый паршивенький гравитометр, помещённый в мощную гравитационную аномалию. Но сознание, как водится, не подвело: оно вовремя отключилось, избавив слабенький сгусток энергии, называемый человеком, от непереносимых мук, сравнимых разве что с муками раздавленной каблуком Разгребателя сортирной пиявки…

Очнувшись, я обнаружил себя лежащим на дырчатом круге – своеобразной «шумовке», подвешенной в экваториальной плоскости четырёхметровой полой сферы. Полой, но далеко не пустой. Со всех сторон из её матовых стен торчали телескопические штанги, иглы и какие-то цилиндрические отростки, напоминающие эрегированные фаллосы, от вида которых мне, и без того полуживому, стало не по себе: они все в молчаливой враждебности нацелились на меня. Шестым чувством я ощутил, что эти бесцеремонно указующие на меня персты с фантастической точностью направлены в геометрический центр полого шара.

Кряхтя, я с трудом приподнялся и уселся по-турецки. Всё тело болело. Засучив повыше рукав рубашки, я обнаружил на левой руке два-три синяка и Секлетинью Глазунову. Такие же кровоподтёки сплошь покрывали «тёти Клеты», когда я обнаружил её в холодильнике созданного дёртиками завода по производству ядерных зарядов. Прекрасное, но – увы! – мёртвое тело…

Мысли мои потекли по накатанному желобку: я попытался уверить себя, что попал к дёртикам. Видимо, сработала психологическая защита: считать, что я нахожусь у них, было психологически комфортно. Более всего мы страшимся неизвестности, и даже искусственно выстроенная определённость приносит нам временное успокоение. Вот я её и выстроил.