М. Таргис - Золотая пчела. Мистраль Страница 10

Хайди улыбнулась с чувством облегчения, но тут же снова нахмурилась.

– У меня есть еще кое-что, наверно, принадлежащее тебе.

Она потянула за цепочку на шее, и из выреза блузки показался круглый медальон. В удивленном ожидании Аксель наклонился вперед, протянул руку, и на ладонь ему лег металлический шарик со стеклянной вставкой, за которой трепетали тончайшие крылышки и лапки золотой пчелы.

– Ну надо же! – прошептал Аксель. – Вот это я никак не ожидал увидеть снова! – Он взял шарик кончиками пальцев, поднес к глазам, разглядывая заключенное в нем насекомое, потом посмотрел на Хайди. – А ты действительно тщательно изучила свой материал.

– Пчелу мне подарили, – на всякий случай проинформировала его Хайди. – Значит, ее ты тоже раньше держал в руках?

– Я не знаю, кто и зачем поместил ее в медальон – бабушка, наверно. Она очень носилась со всеми вещами Лауры. Но, насколько я помню, в моем детстве никакой цепочки не было, одно время я просто таскал ее в кармане, пока взрослые не отобрали. В любом случае, медальон следовало сделать золотой, чтобы соответствовал самой пчеле. Правда, он получился бы слишком массивным… Ее бы просто на золотую цепочку…

– Так можно лапки помять, – Хайди забрала у него пчелу и снова повесила на шею. – Странно, что ты не повредил ее, таская в кармане. Интересно, для чего она вообще предназначена? Как украшение ее не приспособишь…

– Дорогая игрушка, – пожал плечами Аксель. – Или просто талисман. Может быть, Лауре Таннен ее подарил какой-нибудь почитатель.

– Вероятно, – вздохнула Хайди. – Хотя это не так интересно. Правда, с этими пчелами я нашла кое-что… Впрочем, неважно. Очевидно, все это ерунда и объясняется так же просто… – Она привстала с кресла и забрала с дивана книгу.

Аксель нагнулся к стоявшей на полу бутылке и разлил в бокалы остатки вина, весело подмигнув маранте, которая решила снова напомнить о своем существовании.

12

Солнечный день заглядывал между темными шторами, бросая узкую светлую полосу на старый, вытертый до лысых пятен ковер на полу. Войдя в комнату, Хайди с улыбкой обозрела идиллическую картину, представшую ее глазам, покачала головой, сняла туфли и бесшумно пробежала босиком к окну, чтобы сомкнуть шторы и ликвидировать угрозу солнечного луча, коварно подбиравшегося к дивану. Потом молодая женщина тихо устроилась у бюро и открыла нетбук.

Маранты вели себя мирно. Они низко свесили полосатые листья – наверно, тоже спали или старательно создавали обстановку. Аксель одетым вытянулся на диване, лежа на животе и обхватив одной рукой служивший подушкой валик. Постельных принадлежностей в доме не сохранилось, поэтому, когда под утро они решили, что расходиться по домам уже не имеет смысла, пришлось разорить комнатушку, где в прежние музейные времена ночевал сторож. Там и устроилась Хайди – собственно, уже не в первый раз, ей случалось и раньше проводить ночи в доме. Посягнуть на антикварную кровать в спальне Лауры Таннен Хайди не решилась, но по размышлении позаимствовала ветхое вышитое покрывало, под которым обнаружился только голый матрац. Скоро все это, наверно, просто выбросят, рассудила Хайди, к тому же, Аксель – как-никак единственный наследник прежней хозяйки дома.

Поэтому покрывало, краем сползшее на пол, лежало теперь на широкой спине и ногах Акселя. Его куртка висела на спинке кресла, туфли стояли возле дивана – Хайди чуть не споткнулась о них, когда решилась все-таки подойти и поправить почти свалившуюся на пол ветхую ткань. На вороте рубашки еще виден был бледный след крови, край пластыря отклеился от кожи – Аксель спал беспокойно, ерзая щекой по валику. Но рана под пластырем выглядела прилично, так что Хайди мысленно похвалила себя за хорошую работу и решила, что, если он может спать в такой позе, то и грудь его вряд ли беспокоит.

Вернувшись к бюро, Хайди снова оглянулась на Акселя и вдруг озорно усмехнулась, ощутив горячее желание позвонить Веронике и выпалить с ходу что-нибудь вроде: «Представь себе, Акс Эдлигер прямо сейчас спит, как младенец, у меня на диване!»

Телефон в сумке словно услышал ее и торжественно заиграл «Оду к радости». Хайди испуганно заметалась, ища сумку, а схватив ее, рванула из комнаты, бесшумно переступая по полу и на ходу нащупывая предательский прибор, естественно, спрятавшийся в самой глубине.

Аксель только тихо застонал во сне и повернул голову на валике, еще больше сдвинув пластырь. Наверно, маранты и вправду действовали усыпляюще.

– Когда ты научишься пользоваться телефоном?! – зазвенел в ушах пронзительный голос Вероники. – То он у тебя разрядился, то отключен, то ты в одном месте, а он в другом!

– Хочешь со мной связаться – пиши письма, – посоветовала Хайди.

– Ага, знаю. Почтовым дилижансом. Ты помнишь, что мы сегодня встречаемся?

– Нет, сегодня не встречаемся, – возразила Хайди, прикрывая рот рукой, чтобы ее голос звучал тише: – Много работы.

– Ты что-то раскопала? Про рыцаря?

– Не совсем, но… – Хайди посмотрела в открытую дверь на диван. – Ты же знаешь, у меня мало времени, а глава идет так хорошо…

– Зануда ты! – и Вероника отключила связь.

13

Патер покосился в забранное фигурной решеткой окошко исповедальни на коленопреклоненного мужчину по ту сторону. Лицо исповедующегося было необычно далеко от окошка: опустившись на колени, он не склонился, как подобало бы смиренному христианину, тем более – обладающему высоким ростом. Темные глаза поблескивали в сумраке исповедальни, на резко выступающей скуле багровел свежий шрам, тяжелый подбородок и щеки были светлее верхней части лица – видимо, ему впервые за долгое время удалось пообщаться с бритвой.

Священник тихо вздохнул. Сколько ему уже довелось повидать их – с такими же обожженными солнцем лицами, с израненными телами, неспособных опустить голову или преклонить колени, потому что мешали перебитые кости, рассказывавших леденящие душу истории и равнодушно ожидавших его ответа, в глубине души уже не веря в возможность утешения или покоя, ни в этой жизни, ни в Вечности. И сколько раз он слышал эти слова – почти сорвавшиеся с губ или безмолвно промелькнувшие в блеске глаз, или просто повисшие в воздухе не оформившейся до конца мыслью, потому что и подумать такое было невозможно: «Я не жалею ни об одной минуте».

– Тяжек твой грех, сын мой, – медленно произнес патер. – Но Господь знает твою боль, Ему ведомы тяготы долгого пути и то, что трудился ты во имя вящей славы Его. Господь помилует тебя.

– Мне все равно, я ни о чем не жалею, – едва ли он произнес эти слова, однако они ясно ощущались в сумраке узкой клетушки резного дерева. И он опустил веки, чтобы взгляд не выдал его мысли.

– Мне страшно, отец мой, – выдохнул он сухими, узкими губами. – Если я однажды подвел его, если я допустил…

– Ты повинен еще и в грехе гордыни, сын мой, – строго заметил священник. – Ибо только Господь может распоряжаться нашими жизнями, и Он никогда не посылает нам испытаний, которые мы не способны были бы вынести. Ты сделал все, что должно, ибо не в силах человеческих находиться в нескольких местах сразу или принять смерть за другого. Ты должен смириться и исполнять свой долг, лишь тогда обретешь ты душевный покой.

– Я знаю, – прошептал рыцарь. – И оттого мне страшно. Я знаю, что есть люди, которые не желают, чтобы я выполнил свою клятву, а тогда…

– Все в воле Божией. Господь, несомненно, благоволит к тебе, коль скоро уже несколько раз позволил тебе вырваться из лап смерти. Положись на Его волю и исполняй данное слово.

Когда через некоторое время мужчина осторожно встал на ноги и вышел в высокий неф церкви, патер еще долго смотрел ему в спину. Он смутно чувствовал, что все произнесенные слова ничего не значили, потому что человек, медленно удалявшийся навстречу струящемуся из открытых дверей дневному свету, был обречен.

Мужчина шел уверенным широким шагом, платиново-светлые волосы падали ему на ворот, и солнце, проникая в неф сквозь цветные витражи, придавало им то кроваво-красный, то мертвенно-голубой оттенок в холодных искрах. Снаружи дул сильный ветер, на солнце набежала туча, цвета потускнели, и от игры света патеру померещилась где-то в воздухе меж стройных колонн сгустившаяся тень, нацеленная в прямую спину рыцаря не то острием стрелы, не то замахом меча, так что он едва не крикнул: «Пригнись!»

Он не произнес ни слова, однако рыцарь обернулся, откинув с лица светлую прядь, и солнце тут же засияло вновь, окружая его фигуру золотистым ореолом.

Священник благословил его, и рыцарь улыбнулся – улыбкой грустной и настолько светлой и мягкой, что его усталое лицо сразу же показалось молодым и необычайно красивым.