Кошмар на улице Мудрологов - Олег Константинович Шевченко Страница 14

революционные. Многочисленные практические шаги сделанные, например, в Украине, на основе логических выводов из «безобидного» академического термина «Революция», привели к масштабным человеческим потерям и изменением государственных границ. Причем сам концепт «Революция» стал активно использоваться для обозначения публичного протеста со стороны маргинальных, фашиствующих группировок и общего недовольства экономическим положением со стороны рядовых граждан, еще до свержения легитимной государственной власти в лице президента Украины, до начала гражданской войны на Востоке Украины, до решительных шагов народа Крыма против «майданной вакханалии» в Киеве. Одним словом, термин «Революция» возник до появления самой революционной ситуации, до появления революционных событий. Во многом накал театрализованных карнавалов с человеческими жертвоприношениями со стороны «Лидеров» Майдана объясняется именно тем, что локальные акции неповиновения со стороны отдельных групп экстремистской молодежи и социальных маргиналов (лиц без определенного места жительства, уголовников, безработных) были при помощи информационных технологий облечены смыслами революции. Голое тело короля было окутано шлейфом слов, интонаций, образов, символов, которые и придали ему не существовавшее в физическом мире реальности королевское величие. И лишь после этого ситуация «Майдана» стала под воздействием умело созданных иллюзий трансформироваться в реальность. Как говорится, идея, овладевшая массами, становится материальной силой.

Украинский пример (да и не только украинский) показал огромную притягательность термина «Революция», подчеркну, термина, образа, символа, для больших масс населения, а также совершенную неспособность того же населения четко представить себе границу между «Бунтом» и «Революцией», между «Фашистским путчем» и «Революцией», между «Гражданским выражением своего несогласия» и все той же «Революцией». Причем неспособность увидеть разницу не просто между отдельными родовыми знаками «Погром» и «Бунт», но и такими, между которыми есть принципиальная разница, «Европейский выбор» — «Революция».

Усилившаяся дискуссия в среде российских интеллектуалов вокруг событий января-марта 1917 г., юбилей которых так близок, и февраля-ноября 1917 г. — чей юбилей достаточно близок, показал потрясающую легкость оперирования категориями, понятиями, терминами и концептами, связанными с Революцией со стороны тех, кто просто обязан быть хранителем связи между символами и физической реальностью. Игра в революционные словечки, невыносимая легкость бытия очень грозных событий в текстах многих российских экспертов — ужасает. Ведь игра в слова, как продемонстрировала серия цветных «якобы революций» самая опасная игра, в которую может сыграть интеллектуал. За такой игрой стоят вполне реальные социальные, политические и национальные катаклизмы. В этой связи смешными и наивными выглядят отсылки почитать К. Маркса, Ф. Энгельса, Г.В. Плеханова, П. Кропоткина, В.И. Ленина, Л. Троцкого, П. Сорокина… Дж. Рида. Конечно, классиков осмысления революционного бытия, а во многом, и очень успешных практиков, штудировать стоит, но вот так просто текст «Государство и Революция» как кальку накладывать на год 2013 вряд ли стоит. Также не стоит трактовать события 1917 г. исключительно в формате одного из классиков (это подтвердит любой историк-профессионал). Ведь реальность (и это подтвердит уже не только историк, но и философ) много богаче и много разнообразней, чем любая самая изощренная, мега-объективная теория. Но вот ведь какая штука, историческая реальность это, по сути своей, ничто. Это реальность исчезнувшая, пропавшая и в своей гармонической целости никогда уже не могущая быть. Ее осколки в форме предметных (имеющих вес и протяженность) артефактов будут существовать, ее отдельные следствия, уже менее предметные, но все еще крайне объективные, такие как показатели роста населения или структуры экономики будут иметь место в объективной, доступной нам повседневной реальности. Но вот самой этой реальности, реальности исторического со-бытия — не будет. Останется правда текст этой реальности. Тот самый текст, который будет создавать историк. Тот самый текст, которым историк будет завоевывать свое понимание прошлого у максимально большего количества человеков. Любая история это интерпретация артефактов и показателей. Это комбинация разных смысловых полей разных артефактов и комбинаций в разных пропорциях и масштабах. Где параметр истинности и критерий объективности находится в сфере антинаучной: в сфере веры и любви. Верят и любят читать историка А с интерпретацией Б, значит историческая реальность будет считаться А_Б, пусть даже историк К уличил историка А во лжи, пусть даже интерпретация Б с аргументированным привлечением артефактов будет доказана историком К как неумелый подлог, пусть будет выдвинута интерпретация Т. Все равно если любят и верят А_Б, именно она будет считаться истинной в отличие от К_Т. Причем не просто будет считаться, а будет выступать как очень материальная сила, властно меняющая контуры государства, ценности гражданина, уровень его экономической жизни и прочее. Уж сколь было говорено, что Л. Гумилев страшно ошибался в предметных своих изысканиях относительно хазар. Уж сколько лет существует альтернативная, более аргументированная точка зрения Плетневой. Но Л. Гумилева любят и ему верят. И реальность, связанная с хазарами в душах миллионов читателей, близка к интерпретации Л. Гумилева.

В ХХI веке (по крайней мере, в ХХI, а может быть, и много раньше, если не всегда) историк обязан ориентироваться на столь далекие от науки сферы как любовь и вера. Конечно, если он хочет, желает творить истины истории, а не выступать чуть пропылившимся артефактом с биркой «Объективного историка», вознесенного под этот стеклянный колпак узким кругом профессионалов от исторического цеха. Можно ли совмещать эти две ипостаси? Есть ли гарантия, что тебя будут читать, а, следовательно, тебе будут верить, и тебя будут любить, если ты будешь строго (но не занудно и мелочно) следовать осколкам навсегда исчезнувшей вселенной под названием «История»? Вопрос открыт. Но это не значит, что от него стоит трусливо отмахиваться, натягивая желчные маски сухого академизма с вызывающими хохот у практиков лозунгами: «Все для науки, все ради истины». По крайней мере, при обращении к понятиям «Революция», «Война», «Родина» совершенно нельзя игнорировать факта высокого значения для настоящего и будущего написанных тобой слов. А значит, надо дважды и трижды обдумывать, что за реальность стоит за используемым тобой словом-знаком, какие пласты бессознательного ты вытягиваешь из пучин прошлого, что за химеры и ехидны будут извиваться под лучами твоего академизма. И совершенно необходимо понимать, что твоя историческая интерпретация может стать материальной силой, но это будет не более чем интерпретация, реконструкция, а отнюдь не реальность, объективная реальность, некогда существовавшая и открытая тобой или твоей научной школой.

Обратимся теперь все-таки к такой реальности как «Революция». Просмотрев многие публикации, как историков, так и философов, предстоит сделать удивительный вывод. Коллеги согласны видеть революцию не в ее реальности, пусть и псевдо реальности исторических осколков, а скорее, как революцию согласно авторитетным текстам. Является ли арест Временного правительства революцией? При ответе на данный вопрос идет палитра мнений… нет, не современников и даже не мнений некогда живших людей, и даже не интерпретация