Константин Соловьёв - "Нантская история" Страница 15

— О, это не страшно. Я согласна грешить без лишней огласки, как и прежде. К тому же, как мне кажется, в этом половина удовольствия. Грешить и каяться — в этом есть что-то от работы на публику…

— Вы не сможете выйти замуж!

Я позволила себе смешок.

— Печальная новость для всех видных женихов Нанта.

— А соборование?

— Как я уже сказала, не собираюсь умирать в ближайшем времени.

— Хорошо… — отец Гидеон потер руки друг о друга, точно они озябли и, сделав небольшой круг по комнате, вновь устремился в бой, — Я понимаю, у вас сложный характер, и не могу вас в этом винить. Испытание, которое ниспослал вам Господь, и в самом деле тяжело, но именно от того, как вы выдержите его, и зависит ваше будущее. Вы делаете вид, что вам безразлична ваша бессмертная душа и Царствие Небесное, хорошо же! Но у вас, в конце концов, есть телесная оболочка, у которой есть свои нужды и потребности. Вы хотите заставить ее страдать из-за вашего упрямства? Ведь это выходит какое-то самобичевание…

— Ерунда. У меня есть все необходимое.

— Без метки Церкви вы фактически не являетесь подданным Империи!

— У нас с Империей уговор, она не мешает мне, а я не препятствую ей. И пока все было честно.

— У вас прав не больше, чем у безмозглого сервуса! — отец Гидеон покосился на стоящего в углу Клаудо, — Нежели и это вас не тревожит?

— Ничуть, святой отец. По своим свойствам я скорее отношусь к вещам, нежели к людям. Если наделять вещи теми же правами, получится нечто глупое, вам не кажется?

— Вы не можете снимать жилье!

— Этот дом купил Бальдульф. Потратив на это все свои сбережения. Я тут даже не числюсь.

— Вы не можете делать покупки!

— Бальдульф ходит на рынок и готовит.

— Он ваш отец?

— Кто, Бальдульф что ли? Ох, не смешите меня. Он… просто мой опекун.

— Вам повезло с опекуном, дочь моя, — отец Гидеон улыбнулся замершему у стены Бальдульфу и тот потупился, — Но… Простите Бальдульф, вы ведь тоже не вечны. Рано или поздно каждого из нас призывает Господь.

— Это верно, — пробасил Бальдульф, — В последний раз, когда он прислал мне личное приглашение, костоправы потратили два дня чтобы выковырять его из моей печени.

— Конечно, призывает. Но я предпочитаю жить сегодняшним днем, предпочитая не задумываться о таких вещах. Нам, бездушным грешникам позволительно подобное. Святой отец, я понимаю, что будущее моей бессмертной души заботит вас сейчас более всего, но давайте не станем углубляться в этот вопрос. Вы ведь пришли не за этим?

Бальдульф страдальчески поморщился от этой бестактности, но отец Гидеон воспринял вопрос более чем спокойно. Кажется, судьба послала мне самого терпеливого и вежливого клирика всего графства.

— Что?.. Ах, да. Действительно, я пришел по совершенно другому поводу. Это касается…

— Одного мертвеца, который стащил у вас тряпку, — подсказала я. Наверно, стоило употребить другие слова, потому что у отца Гидеона дернулась губа.

— Да, да… Ужасная история. Я помолился за несчастную душу этого бедолаги. Надеюсь, Дьявол еще недостаточно глубоко запустил когти в нее. Ужасная история, до сих пор не верится, что подобное могло случиться.

— Не печальтесь, все мы время от времени теряем вещи… Так значит, этот манипул был самый обычный?

— Альби! — рявкнул Бальдульф, — Извините, святой отец, сами видите, у нее характер как у дикого осла. Не обращайте на нее внимания.

— Ничего, Бальдульф, ничего. Самый обычный манипул, уверяю вас, дочь моя. Мне бы и в голову никогда не пришло, что кому-то он может понадобиться.

— Капитан Ламберт так ничего и не узнал?

— Боюсь, что нет. Ни манипула, ни сообщников этого бедолаги он не нашел.

— А вы сами что думаете? — я прищурилась, ощутив охотничий азарт, — По-вашему, это был обычный вор?

— Я думаю, это был бедняга, которого Господь лишил рассудка, — убежденно сказал отец Гидеон, и стекла его очков подтверждающе сверкнули, — Иначе и быть не может. Кто еще решит красть у священника ненужную мирянину вещь?

— А сами вы были дома в момент кражи?

— Да, но я уже спал. Накануне я отслужил службу в честь праздника Пятидесятницы в своем соборе и, вернувшись домой в уставшем состоянии, раньше обычного лег спать.

— И у вас нет каких-нибудь недругов, которые готовы были осложнить вам жизнь, пусть и таким странным способом?

— Дитя мое… — отец Гидеон устало улыбнулся, продемонстрировав неплохо сохранившиеся зубы, — Мой недруг — это сам Дьявол. И я не думаю, что он поставил целью заставить меня раскошелиться на новый манипул.

— Думаю, вы понимаете вопрос. Я имела в виду других недругов, попроще рангом.

— Извините, — он развел руками, — С тех пор, как Божьей милостью двадцать лет назад я оставил воинскую службу, никаких врагов в этом мире у меня нет.

— Может, кто-то, для кого вы до сих пор остались магнус-принцепсом Второй Конфланской Сотни?..

— О нет. Даже на войне не совершал ничего сверх того, что обычно совершается солдатом. Я забирал чужие жизни, и то был мой основной и самый великий грех, но эти занимались все солдаты, дочь моя. Я не верю в то, что у меня в Бретонии появился тайный недруг, который выследил меня спустя два десятка лет чтобы отомстить, украв злосчастный манипул и послав на верную смерть умалишенного беднягу. У вас живой ум, Альберка, и неукротимые в своих порывах мысли, оттого вам хочется увидеть в этой неказистой истории нечто сверхвыдающееся и необыкновенное. На деле же этого не требуется. Бедодага, лишившийся рассудка, просто выкинул глупую шутку, и, к моему огромному сожалению, расплатился за нее слишком дорогой ценой. Вместо меня мог быть кто угодно. Он мог украсть яблоко у торговца или дратву у сапожника. Но так случилось, что он попал в мой дом. Скудные умом способны на любой, самый неожиданный поступок, а уж в Нанте их число и без того преумножено…

— Справедливо было бы сказать, что оно преумножено после того, как Церковь ввела Печать покаяния второй ступени и санкционировала ее наложение за незначительные проступки против веры, — не удержалась я. Слюна во рту была горче змеиного яда, — Или вам не известно, что нейро-корректор, выжигающий часть мозга, отвечающую за удовольствие, время от времени задевает и другие области, из-за чего какой-нибудь бедолага, повинный лишь в мелком грехе прелюбодеяния, превращается в пускающего слюни идиота вроде Клаудо?

— Замолчи, Альби! — рассердился Бальдульф, — Черт в тебя вселился что ли… Одно наказание с этой девкой, святой отец, уж не гневайтесь на нее. Аспид вместо языка у нее с детства. А на счет скудоумных это вы верно сказали, у них в голове болтушка одна, а не мозг, чего захотят, то и выкинут, и сам черт им не судья. Вот был у нас в сотне, помню, один сержант, Гундобод его звали… Это мы под Ле-Поле стояли, значит, в проклятый Господом семьдесят второй… А он был здоровенный нормандец, росту исполинского и силы огромной, я ему до груди едва доставал. В штыковую — впереди всех, отступать — так последним. Бился как сам сатана, бретонцам головы походя раскраивал, как котелки жестяные. Но начали мы замечать, что вроде бы пропадает он после каждой сечи. Ненадолго, на час, два… Сперва заподозрили неладное, будто бы он втихаря с мертвецов добычу тащит. У нас тогда с этим строго было, даже Император капитулярий соответствующий издать соизволил. Все добро трофейные команды собирали, да меж сотней делили. Оружие, одежду, импланты какие… В общем, решились мы проследить за ним. И что мы видим? Этот Гундобод, черти дери его душу, пробирается на поле битвы, как к себе домой. Там уже тихо, понятно, отгремело… Только траншеи дымятся, как следы палаша на обугленном мясе, да умирающие воют. А он себе как ни в чем ни бывало хватает трех мертвецов бретонских за ноги и тащит в ближайшую воронку. Заглядываем… А он их рассадил вокруг себя, раздал карты и уже режется в эбриум, только треск стоит. Раздает им, значит, как положено, сам же за них ходит, сам смеется и штуки травит. С мертвецами в картишки играет, значит. Мы ему, признаться, ничего не сказали. Опять же — силы необъятной, да и норов не ангельский, зацепишь словом — так и без головы пойдешь дальше. Так что мы ему ничего не говорили, на людей не кидается, и ладно… Так и служил у нас, пока Император не порешил, что войну мы прогадили, и не худо бы нам возвращаться, греть свои желудки у печей. Не знаю, что с ним потом сталось, слышал, что зарезали в каком-то кабаке в Бургундии, может и так…