Константин Соловьёв - "Нантская история" Страница 22

Испытывать эту преграду на прочность было бесполезно. С тем же успехом можно было пытаться пробить брешь в крепостной стене при помощи деревянной мотыги. Осада Бальдульфа была невозможна, и я достаточно хорошо это знала. Как знала и то, что любого мужчину, изображающего из себя неуязвимую крепость, можно взять штурмом, используя старую как мир тактику обманных маневров и потайных ходов.

— Вся стража города не может запретить нам нанести визит вежливости нашему знакомому священнику.

— Знакомому… — поперхнулся Бальдульф, — Если он один раз был у нас в доме, это не значит, что он нам добрый друг и приятель, и мы можем вот так заявиться к нему в дом! И, кстати, стража совершенно верно нас не пустит. Если там сейчас Ламберт, то он занят делом и вмешательство в дела стражи могут закончиться для некоторых очень печально.

— Он ел пищу под нашим кровом, Баль. Это что-то да значит. Например, это значит, что если он нам и не близкий друг, то, как минимум, человек, чья жизнь нам не безразлична. Разве не так?

Позиции Бальдульфа пошатнулись. Крепость осталась неприступна, но где-то в ее недрах послышался неуверенный рокот, точно притершиеся друг к другу за долгие века валуны вдруг пошевелились на насиженных местах.

— Ну ладно, жизнь отца Гидеона нам действительно не безразлична. У меня самого за него сердце ноет. Хороший он тип, хоть и церковник. Да только формального права напрашиваться на визит у нас нет. Мы не графья, Альби, и не можем заявляться вот так…

— Есть у нас право, — я усмехнулась, — Он сам нам его дал, помнишь?

— Не припоминаю.

— Зато я помню. Он сказал, что если я захочу поговорить с ним о вере и Царстве Божьем, его двери открыты для нас в любой момент. Ну как, вспомнил?

— Да вроде было такое… Только постой, проныра, это с каких пор ты засобиралась со священником о Царстве Божьем говорить?

— Ну, я вспомнила его слова, приняла его доводы и подумала, что, может быть, зря я столько лет уклонялась от того пути, который предначертан моей душе…

— Только морда у тебя хитрая, как у лисы, что в курятник бургомистром устроилась. Значит, в веру надумала обратиться, а?

— Всенепременно! Завтра же приму постриг в Орден кармелиток! — воскликнула я.

— Вряд ли у них принято глушить по две кварты дешевого вина за день…

— Значит, им придется переписать Устав. Давай же, Баль! Помоги мне!

— Боже, — Бальдульф возвел глаза ввысь, — Может, ты знаешь, ответ. Почему эта вздорная девчонка вечно тащит меня в самые скверные авантюры, и, самое главное, почему у нее всегда это получается?

Крепость пала, на главной башне затрепетал белый флаг.

— Очень просто. Потому что только оказавшись в авантюре по самую шею, ты чувствуешь, что живешь, Баль. Подать мне Инцитата! Изготовить походные барабаны! Разослать разъезды! Выдвигаемся через минуту!

Нант, столица графства Нантского, был стар. Он был настолько стар, что даже в церковном информатории, в тех его разделах, где повествовалось о чумных и проклятых веках, в пестрой и жуткой картине вселенского хаоса невозможно было бы найти ту точку на невидимом графике, с которой можно было бы вести отсчет истории Нанта. Кажется, он существовал всегда. Как черепаха, на которой покоится земная твердь, он был каким-то доисторическим, пришедшим из вечной темноты, существом, столь старым, что само время рассыпалось песком, не в силах совладать с ним.

Я часто представляла его забытым божеством исчезнувшего много веков назад культа. Божеством настолько древним, что пепел его последних жрецов давным-давно обернулся пылью, гоняемой ветрами над просторами Империи от ядовитых вод Mare Balticum[10] до выжженных радиацией и солнцем пустынь Востока. Древние божества не умирают, как не может умереть пространство или время — забытые всем живущим, никчемные и лишние для этого мира, они медленно догнивают у обочины жизни, провожая случайных путников безразличным взглядом запавших глаз.

Таким был и Нант. Огромная развалившаяся туша, бездушная и непоколебимая, древняя как само солнце и равнодушная, как старое болото. Это божество умирало, умирало давно и было обречено умирать вечно, пока существует Империя и пока существует сам человек. Когда-то оно было сильно и полно жизни, но теперь оно ссохлось, съежившись внутри своего непробиваемого каменного панциря, и в его внутренностях пировали паразиты и падальщики.

Его органы и спрятанные в толще камня железы все еще функционировали, выбрасывая на поверхность выделения и секреции, бурлящие где-то в недрах титанического тела. Запахи его некротических процессов были здесь воздухом, а звуки — ритмом жизни. Застарелый гной бил мутными потоками щелочной жижи, вырывающимися из кожевенных мастерских и целлюлозных фабрик. Старая лимфа собиралась в выбоинах мостовой — серая тяжелая дождевая вода, казавшаяся настолько густой, что непонятно было, как она способна была испаряться. Уличные трубы надрывно гудели, направляя и перекачивая тонны старческой крови. Не стенах домов слизкой капелью дезинфектанта выступал холодный липкий пот. Кубометры обжигающей смегмы пульсировали в глубине трактиров и публичных домов.

Этот город был обречен бесконечно умирать и бесконечно оставаться в живых, кормя и согревая миллионы копошащихся в нем насекомых. Когда-то грозное и властное божество, сотрясавшее небо, теперь было лишь пристанищем для прожорливых личинок, злых мух и мелких червей.

«Если тебе не нравится Нант, значит, ты не была в Аахене», — иногда, посмеиваясь, говорил Бальдульф. Эти улицы были ему куда понятнее и ближе, чем мне, он был их крошечной клеткой-фагоцитом, блуждающей в поисках заразы. Ему понятны были хитросплетения гнилостных вен, в которых бурлила жизнь Нанта, и сложная структура выеденных изнутри костей, на которых покоилась власть Императора здесь, но в этом он ошибался — я была в Аахене.

Я бродила его тесными гулкими улочками, пахнущими кровью старых императоров и терпким вином забытых побед. Я была в торжественном и мрачном, как высокородная вдова, Ахенском Императорском соборе. В Капелле Карла Великого я вдыхала сотканный из пота, воска и ладана воздух.

Я была во многих частях Империи, и ни один путешественник или имперский ревизор не смог бы похвастаться большими познаниями.

Я гуляла в холмах Верхней Швабии, где выпавшая поутру роса холодит подошвы тысячами ледяных поцелуев. Я любовалась закатом в Барселоне и видела, как багровое, точно око дракона, солнце, расплавляет поверхность Mare Mediterranea, испещренную частыми гребнями ласковых пенистых волн. Мой путь пролегал через суровые смолистые недра Шварцвальда, где ветви деревьев, переплетаясь, образовывали своды тронного зала, в котором не короновался ни один монарх. Я ела луковую похлебку в Суассоне, только там можно отведать настоящую луковую похлебку с шалфеем и чабрецом. Я каталась на резвом вороном жеребце по роскошным баварским лугам, и крошечные стрекозы, прыскающие в стороны от его копыт, бронзовыми неяркими огоньками висели в воздухе как тысячи лампадок.