Ольга Михайлова - Замок искушений Страница 24

Но увы, попытки Элоди поговорить с сестрой о недопустимости подобного поведения вызывали у Лоретт лишь неприязненное отторжение и вспышки раздражения. Тем более, что на досуге Габриэль рассказала ей, что за их сестрицей, этой глазастой лягушкой, пытался ухаживать мсье де Файоль, а та резко отшила его. Каково? При мысли, что ей не удаётся привлечь внимание Этьенна, а за их сестрицей ухаживают мужчины, Лоретт побледнела. Она зло рассказала Габриэль о сцене, которую наблюдала в коридоре у Бархатной гостиной. Представь, за ней волочился и Дювернуа, говорил, что едва увидел, покоя-де лишился! Что они все находят в ней, не понимаю!

Лоретт вовсе на хотела ранить Габриэль, понятия не имея об ухаживаниях Дювернуа: её любовь к молодому графу затмевала ей глаза на всё остальное, да и, справедливости ради надо сказать, что, будучи весьма эгоистичной, Лоретт никогда не интересовалась никем, кроме самой себя.

Она не заметила, как побледнела Габриэль.

Та, хоть и пережила утрату невинности со слезами, успокоилась быстро, столь же быстро — даже с пугающей Дювернуа быстротой — Огюстену удалось выучить её тонкостям любви, и их ночи протекали весьма приятно. Публично они старались соблюдать видимость поверхностного знакомства, Габриэль страшно забавляло обретение нового статуса, став женщиной, она ни о чём другом думать не могла. Сестры казались ей теперь — совсем глупенькими малышками, не познавшими тайны жизни, а своего любовника она считала просто красавцем. И даже влюбилась в него. Огюстен же упивался обладанием юным и полным сил телом, стараясь извлечь максимум удовольствия. До этого ему неоднократно приходилось довольствоваться кое-чем и похуже. Кроме того, наивность девицы позволяла ему уверить её, что всё предлагаемое им — не мерзости разврата, но самые обычные шалости влюбленных, и Габриэль по неведению следовала за ним туда, куда только могла завести развращённого повесу его нездоровая фантазия.

Но теперь она почувствовала сначала невероятное раздражение, а потом и откровенную злость. Так значит, он всё врал? У Габриэль не было ни большого ума, ни жизненного опыта, но их вполне заменял проявившееся ныне чутье самки, позволявшее ей делать те же выводы, что сделал бы куда более разумный человек. Стало быть, этот повеса просто волочился за всеми подряд, а вовсе не был смертельно влюблён в неё, как утверждал! Теперь она куда явственнее, чем раньше, сопоставила слова и дела мсье Дювернуа и не могла не понять, что он просто обманул, одурачил её. Она не получала от Огюстена того, что желало её тело, но сама мысль, что она, как взрослая, занимается любовными забавами с тем, кто боготворит и обожает её, возвышала её в собственных глазах. Теперь случайно брошенные в раздражении слова Лоретт предельно обозлили Габриэль и открыли ей глаза на любовника.

Но Лоретт не заметила произведённого её рассказом на сестру впечатления, и несколько минут продолжала недоумевать по поводу впечатления, которое Элоди производит на мужчин, высказывая догадку, не знает ли эта бестия какого-то колдовского секрета покорения мужчин?

Наверняка, знает, иначе как можно с таким лицом привлекать всех подряд?

Тем временем Этьенн, хорошо зная Дювернуа и рассмотрев его друзей, был удивлён, встретив среди них Армана Клермона. Но, быстро разобравшись в отношениях приятелей, понял, что связывает их весьма мало. Файоль и Дювернуа посмеивались над тем, что Рэнэ звал «причудами невинности», втихомолку потешаясь над приятелем, но Этьенну Клермон понравился. Причем, понравилось именно то, что вызывало насмешки Дювернуа и де Файоля.

Он постарался сойтись с Арманом поближе, и тут был приятно удивлен оригинальностью и удивительным благородством его суждений. Сам же Клермон с некоторым удивлением заметил в мсье Виларсо де Торане глубокие знания истории и литературы, Этьенн был начитан в вопросах юридических, легко мог поддержать любой разговор, высказывал суждения глубокие и продуманные, обличающие умение извлекать следствия из причин и мощь ума. Правда, суждения Этьенна местами были искажены, но глубина их поначалу искупала искаженность. До того Арману казалось, что этого красавца не интересует ничего, кроме любовных похождений, но теперь он вынужден был отдать должное не только обаянию графа, но и его образованию, и живому уму. Темы их разговоров вначале редко выходили за исторические и литературные рамки. Говорили об искусстве, совсем немного о политике, ибо Клермон находил политику делом суетным, Виларсо де Торан — занятием плебеев.

Граф охотно слушал Клермона, и из его рассказов, оценок и мнений делал заключения о личности собеседника. При этом сам Этьенн был достаточно умён, чтобы высказывать именно те суждения, которые, как он интуитивно понимал, не могли бы шокировать Армана. Первые дни он подстраивался к взглядам Клермона, не желая спорить, а в последующем стал находить удовольствие в этих разговорах. Как-то его сиятельство поинтересовался:

— Чем вы намерены заниматься в будущем, Арман?

— Вы о профессии или о бытии, ваше сиятельство? — Клермон посмотрел на Этьенна, — со временем хотел бы преподавать. Но время может быть самым отдалённым.

— А «в бытии», как вы выразились?

— Бытийно я должен выполнить обязанность каждого человека. Приобщиться святости.

Этьенн оторопел и, несмотря на воспитание, не мог скрыть растерянности.

— Вы хотите… стать святым?

Клермон посмотрел на него спокойно и внимательно. За время, что прошло с того памятного разговора с де Фонтейном, он пусть не до конца осмыслил, но уловил мысль профессора. Если бы люди любили друг друга… прощали, смирялись и служили бы друг другу — не нужны были бы ни свобода, ни равенство, ни братство — жалкие суррогаты Любви Божьей. Быть святым — это любить Бога и любить людей. Это он понял. Но он понял и другое — его душа, омертвевшая на потерях и унижении — не может пока подлинно любить — ни Бога, ни людей. Понял он и последние слова профессора, и его обжигающий льдом поцелуй. Он должен научиться любить. Он будет святым Божьим, будет жить в любви к людям и Господу, он постарается жить так, чтобы придать смысл бытию мира. Его понимание простиралось и ещё дальше. Его цель была недостижима. Но он пойдет к этой недостижимости.

Стоицизм натуры, пессимизм ума и благородство крови подлинно нашли себя на этом поприще.

Он рассказал Этьенну о своём учителе и о его словах. Объяснил и те выводы, что сделал из них. Он уже не боялся профанации или непонимания, просто не думал об этом, скорее, проговаривая осмысленное, пытался ещё раз продумать всё для себя. Этьенн выслушал молча и долго после сидел, глядя на каминное пламя.