Ольга Михайлова - Замок искушений Страница 25

Стоицизм натуры, пессимизм ума и благородство крови подлинно нашли себя на этом поприще.

Он рассказал Этьенну о своём учителе и о его словах. Объяснил и те выводы, что сделал из них. Он уже не боялся профанации или непонимания, просто не думал об этом, скорее, проговаривая осмысленное, пытался ещё раз продумать всё для себя. Этьенн выслушал молча и долго после сидел, глядя на каминное пламя.

В тот вечер он рано ушёл из библиотеки. Клермон подумал было, что его слова чем-то обидели или задели Этьенна, но на следующий день тот снова пришёл, и всё было по-прежнему. Правда, гость Армана стал чуть сумрачнее и задумчивее.

Им часто мешали. В библиотеку то и дело наведывалась мадемуазель Лоретт, прерывая беседы и интересуясь, не собирается ли его сиятельство Виларсо де Торан прогуляться? Клермон видел, что Этьенну совершенно безразлична эта влюблённая в него милая девушка, сам он неизменно краснел при воспоминании сцены около пруда, но заметил, что граф не был обременён никакими воспоминаниями, но порой соглашался сопровождать её, замечая на прощание Клермону, что через полчаса вернётся, давая тем самым понять мадемуазель д'Эрсенвиль, что время, которое он намерен уделить ей, ограничено. Он возвращался и беседы продолжались, причём Клермон минутами задавался вопросом, не спасаясь ли от навязчивости Лоретт, проводит тот столько времени в библиотеке? Однако, спросить об этом не решался, и оставался в неведении.

На самом деле мсье Виларсо де Торан просто откровенно скучал с Лоретт, томился и почему-то странно тосковал, местами — до того, что сводило скулы. Он поймал себя на странной мысли. Если раньше он полагал просто позабавиться, то теперь, общаясь с Клермоном, неожиданно подумал, что его отказ соблазнить Лоретт — поступок… благородный и высокоморальный. Он не собирался жениться, и не хотел обесчестить девицу. Подумал — и тут же расхохотался, представив, что бы сказала по этому поводу Сюзанн…

Этьенн долго не мог решиться поинтересоваться тем, о чём со смехом говорили де Файоль с Дювернуа. Но когда осторожно спросил о «les complexités pour hommes», и даже предложил помощь в их разрешении, снова был шокирован.

— Де Фонтейн вразумил меня, граф. Если Бог спас меня от растления — не следует предавать спасшего тебя. Ведь душа ощущала неладное, точно я переступал через запретную черту, совершал над своей душой и телом какое-то кощунство. Фонтейн сказал как-то, что если человек продолжает подобный образ жизни, голос совести стихает, он погружается в некое упоение, от которого трудно отказаться, — так как барьер совести преодолен, а страсть услаждает глубины естества наслаждением, перед которыми блекнут остальные утехи. Но проходит время, чувства приедаются, и плотская услада уже не насыщает, внутри обнаруживается пустота. Потеря чистоты в конечном итоге разочаровывает. Он советовал не дробить на осколки драгоценный сосуд.

Взгляд Этьенна потемнел, но он промолчал.

В этот вечер он, избавившись от Лоретт, собирался было вернуться к Арману, но столкнулся в коридоре с Огюстеном. Тот был весьма озабочен своим заказом портному, который надлежало отправить сегодня, ведь появилась возможность послать почту — по тросу, переброшенному мсье Бюффо на соседний берег, откуда письма обещали забрать егеря герцога.

— Умоляю вас, Этьенн, посоветуйте! — было заметно, что возможность называть его сиятельство просто по имени страшно льстит Дювернуа.

Мсье Виларсо де Торан, мысленно посылая надоедливого глупца к черту, выразил полную готовность помочь приятелю. Дело в том, что мужская мода уже перешла от модной эксцентричности к простоте и единообразию, окончательно освободившись от влияния придворного церемониала. Исчезли парики и пудра, треугольные шляпы, кружевное жабо и манжеты. Универсальной одеждой стал фрак, который носили во всех случаях. К нему надевали длинные панталоны. Исчезли броские и роскошные материалы, бархат и узорчатые шелка. Мужская одежда шилась из простых шерстяных материалов, основное внимание уделялось совершенству покроя и обработке костюма. Окончательно взял верх идеал неброской элегантности. Одновременно с упрощением костюма возросла роль галстука, ставшего единственным ярким дополнением одежды. Но мало кто по-настоящему владел искусством завязывания галстука и, может быть, только сам основатель дендизма, лорд Браммел, умел это делать неподражаемым образом. Единственным украшением оставалась игла в галстуке и карманные часы с цепочкой. Создан был тип скромно, но идеально одетого мужчины.

Но одежда денди, несмотря на внешнюю простоту и неброскость, была очень дорога. Покрой должен быть совершенным. Поэтому стало модным шить у «своего» портного. Теперь Дювернуа пребывал в затруднении — послать ли заказ Жаку Ригу, у которого шил до сих пор — или сделать заказ у портного Этьенна, чьи костюмы были просто великолепны? Он хотел выглядеть столь же мужественно, как и его сиятельство.

Мсье Виларсо де Торан похвалил мсье Луи Гореля, у которого шил сам. У него превосходный вкус, и Этьенн вполне доверял ему в выборе расцветки жилета, покроя и сочетания частей его гардероба. Он предоставил в распоряжение приятеля всё своё понимание, но, так как был прекрасно воспитан и безупречно учтив, то и словом не обмолвился о том, что субтильный Дювернуа может претендовать разве что на изящество — но никак не на мужество, ибо узкие плечи и худоба Огюстена потребовали бы от портного — будь он даже Господь Бог — невозможного.

— Мы не в силах научить буржуа носить сапоги и панталоны так же безупречно, как это делаем мы, денди, и тратить свое состояние со вкусом, — разглагольствовал между тем Огюстен, — и я решительно против того, чтобы двери в храм элегантности были открыты для толпы. Нет существа, менее похожего на человека, чем человек с улицы, не правда ли? Чтобы быть элегантным, надо, по меньшей мере, иметь вкус. Мелким торговцам, деловым людям и преподавателям гуманитарных наук элегантность обрести не дано… Вы согласны, граф?

Граф не хотел спорить и согласился, про себя отметив, что выпады Дювернуа против Клермона становятся все более частыми. Ну, причём тут гуманитарные науки, скажите, ради Бога? Сам же Дювернуа смешил и раздражал его. В Париже он как-то не обращал внимания, насколько тот пошл…Более близкое общение открыло, увы, лишь убожество интересов и пустоту. И этот глупец толкует об элегантности? Горе-модник, который ни на минуту не прекращает погони за совершенством и приходит в ужас от малейшей морщинки на рубашке, трудится до седьмого пота, чтобы добиться никому не нужной безукоризненности, забывая, что вымученная элегантность — все равно что вчерашний обед…