Максим Дегтярев - Карлики Страница 24

Слева от арки кто-то охнул, следовательно, сапиенс посмотрел именно туда, а я, как всегда, ничего не заметил.

— В нем есть что-нибудь? — спросил Виттенгер указывая на комлог.

— Пустой.

— Сами опустошили?

— Нет, таким и был.

— Так я вам и поверил!

— Придется поверить, — посоветовал я ему и таинственным голосом сообщил: —Могу еще кое-что продать.

— А у меня есть, чем заплатить? — усмехнулся он.

— Обсудим.

— Тогда, валяйте.

Я пересказал ему свою версию. Правда, я ни словом не обмолвился о предполагаемом содержании разговора между Перком и Франгенбергом. Я вообще старался не говорить о возможных мотивах преступления.

— Неубедительно, — ответил он, внимательно меня выслушав. Мне захотелось сказать, что это, собственно, его проблемы, но — сдержался.

— Последите за ней. А заодно, узнайте, где она была, когда произошел взрыв на Укене, — посоветовал я.

— Чем она так вам досадила, что вы решили спустить на нее всех собак?

— Если у нее алиби на время взрыва, то — ничем…

— Ладно, за вдовой мы последим. Но мне не нравятся ваши постоянные недомолвки. У вас же на лице написано: «говорить или не говорить?» — спрашиваете вы себя.

— И отвечаю: «не говорить», — я решил держать его на крючке, — кстати, а где она была, когда погиб Перк?

— Сказала, что с утра она была дома, затем отправилась в детский сад за сыном.

— И вы проверили? — спросил я в надежде, что он ответит «нет».

— Не так чтоб очень тщательно. У нас нет оснований подозревать ее в убийстве мужа.

— Теперь, надеюсь, они появились.

Виттенгер вздохнул:

— Похоже, вы меня используете.

— Это еще не известно, кто кого использует, — возмутился я, — вы уже достаточно получили. Особенно, если учесть, что вам назвали имя преступника.

— Ладно, ладно, не кипятитесь так, — в его голосе впервые послышались миролюбивые нотки, — последим мы за ней, так и быть. Но, если что найдем, вам тоже придется делиться.

— Сначала найдите — там посмотрим.

Виттенгер допил коньяк и заказал еще. Перехватив мой взгляд, сказал:

— Работы что-то много в последнее время. Сегодня еще одного торопыгу прибило к нашим берегам…

Он так и сказал— «торопыга». Нельзя было давать ему напиваться, подумал я.

— Какой еще торопыга?

— Если вдова невиновна, если вообще никто в смерти Перка не виновен, то он — торопыга — тот кто торопит естественный ход событий, тот кто раньше времени выпрыгивает… — недоговорив, он сделал большой глоток своего напитка.

— Из окна?

— Необязательно. Вообще…, из лодки, — язык у него заплетался, и я подумал, что тот бокал, с которым я застал его, когда вошел в зал, был не первым и, вероятно, не вторым.

— Ну и названиеце вы придумали.

— Не мы — мы названия не придумываем. Мы лишь вносим их в картотеки.

Пьяный полицейский, говорящий афоризмами — это уже слишком. Я решил, что мне пора уходить. Но не тут-то было. Он схватил меня за рукав:

— Постойте, вы куда? Останьтесь…

На нас начали оглядываться. Я снова присел. Виттенгер молчал, рассматривая что-то на донышке бокала.

— Выкладывайте, а то я спешу.

— Успеете, — ответил он так, будто знал куда я спешу.

— Кроме дела Перка, вы еще что-нибудь ведете? — я решил помочь ему, а то сидеть нам здесь до закрытия.

— Как вы думаете, почему они это делают? — задал он встречный вопрос.

— Делают что?

— Не прикидывайтесь дурачком! — взревел он, — себя убивают, зачем, спрашиваю!

Робкая парочка топталась у соседнего столика. Девушка едва заметным движением головы показала в сторону пьяного Виттенгера и сделала страшные глаза. Молодой человек кивнул в ответ, и они ушли в другой конец зала. Я посмотрел вслед удалявшейся паре. Нужно было что-то ответить, но отвечать не хотелось. Над словом «самоубийство» довлеет табу, говорить на эту тему — как прилюдно раздеваться. Для Виттенгера табу, безусловно, тоже существовало, иначе, зачем придумывать этот шутовской эвфемизм — «торопыга». Я взял у него бокал с коньяком и отлил половину себе в шипучку. Полицейский осоловевшим взглядом следил за своим бокалом. Выражение лица у него было такое, будто бокал совершил все перемещения совершенно самостоятельно, без моей помощи. То, что в конце концов бокал снова оказался перед ним, его успокоило. Я сделал несколько глотков; крутившаяся в голове мысль обрела форму, но не содержание. Содержание так и осталось в той странной книге, откуда, собственно, происходила и сама мысль. Я осторожно предположил:

— Возможно, они вовсе и не себя убивают.

— Вы хотите сказать «не сами», в смысле, всем им кто-то помог? — Виттенгер не понял мою идею. Честно говоря, я и сам ее плохо понимал.

— Нет, не то… понимаете, себя убить невозможно — ну как невозможно самого себя съесть — что-то обязательно останется — челюсть хотя бы. Поэтому должно произойти какое-то разделение. Разделение души и тела, но еще до того как свершится само действие. Или разделение самой души…

— Все не так, — отмахнулся Виттенгер, — челюсть какую-то приплел — к черту челюсти! Вот скажите, с вами бывает так: вы знаете, но не можете сказать, или наоборот, рады бы сказать, но не знаете, как именно сказать?

Это мне знакомо. Я сказал, что такое со мною часто бывает.

— Видимо не часто, раз вы еще живы, — мрачно заявил он, — так вот, самоубийство — это знак, последнее сообщение, если угодно. В жизни мы много расставляем знаков — таких, которые ничем не выразимы, кроме как собою. Живым такие знаки ни в жизнь не разгадать. Вот так. А вы — челюсть! — и он что есть силы стукнул по столу кулаком. Зазвенела посуда. — Стойте, вы же мне подали отличную идею! — вдруг осенило его. — А я пока вас ждал все сидел и думал, куда же тот торопыга запропастился. Теперь все понятно, — и он зашелся дурным пьяным смехом. — От его души отделилась какая-то часть, убила его, а потом, видать, передумала и сделала ноги — и ноги, и руки и все остальное…

Я ничего не понял. Виттенгер продолжал хохотать, приговаривая, что, мол, какое отличное объяснение я придумал.

— Какой еще торопыга у вас запропастился, что вы несете? — я пытался добиться от него вразумительного ответа. Наконец, он перестал смеяться и внезапно протрезвевшим голосом объяснил:

— Вчера вечером привезли одного типа. Он убил себя разрядом цефалошокера. А сегодня утром он исчез.

— Откуда исчез?

— Из патологоанатомической лаборатории. Представляете себе?

— Нет, не представляю, — признался я, — вы хотите сказать, что тело украли?

— Я тоже так сначала подумал, но, принимая во внимание вашу оригинальную теорию, совсем иное объяснение в голову лезет.

— Так вот из-за чего вы сегодня, мягко говоря, не в себе! — догадался я.