Сон негра - Даниил Юрьевич Гольдин Страница 28

А то вдруг чувствую: прильнула, повела кружить медленно, и музыка другая теперь, печальная. И дым как остыл, смешался с туманом и стал оседать на одежде копотью.

Она ногу вместе с моей переставляет, потом другую. Раз-два-три, раз-два-три. Мне руку на плечо положила, головку задрала и сквозь меня куда-то смотрит. А я обнимаю ее за талию, и так мы плывем чеез мясной дым под плаксивый жалобный вальс.

И смотрю ей через плечо смотрю в серую свинячью пустоту. Там ни костра уже, ни людей. Только тени проносятся. И уже совсем стало холодно и глухо. А потом и капли на нас обрушились, и дождь заглушил все, и тогда она выскользнула из моих рук и растворилась в тумане. Я рванулся за ней, ухватил за косу, но коса повисла у меня в кулаке вместе со скальпом.

– Пусть потанцуют, – думаю, и сам дивлюсь, что, кажется, улыбаюсь прямо сейчас. – Действительно ведь: пусть потанцуют.

А я уже свое дело сделал. Все исполнил, как было велено. А теперь только хуже могу, только хуже.

Я укусил себя за щеку и разжевал отслоившейся кусок. Крови, наверное, полон рот, но она смешалась с дождевой водой. Такая же соленая.

Развернулся и пошел к лесу.

Права Таня. И если уж все важное у меня заранее в пепел обращается, то что ж горевать по пеплу? Зачем, если люди танцуют всласть и сами о себе позаботиться могут? «Все будем пеплом» – слышу голос старухи, будто рядом со мной она бредет по полю. Мудрая баба, хоть и сука редкая.

Подхожу к опушке. Таня под защитой разлапистой ели стоит, в дождь всматривается. Меня ищет.

– Пойдем, – говорю, и рукой за собой ее в лес маню. – Куда там меня теперь отвести надо?

– Александр Сергеевич, я плохие слова вам сказала, глупые. Не принимайте их к сердцу.

– Все в порядке, – отвечаю.

Пытаюсь к себе прислушаться и не знаю даже: правду ли ей говорю. Кажется, правду. И впрямь все в порядке. – Мы приведем все в порядок, – обещаю ей. – Я понял, чего вы хотите, и помолчи теперь.

«Калейдоскоп из страны сделать хотите. Чтоб искрило и сыпалось, но в порядке» – думаю. Но в слух этого говорить не стал.

Она пристроилась рядом, молчит. Какое-то время мы просто углубляемся в лес – ни тропинки, ни направления. Перелезаем в полумраке через поваленные стволы. Мне все кажется, что какая-нибудь ветка вот-вот хлестнет меня по лицу и машинально щурюсь, шарю перед собой ладонью, запинаюсь о корни, а моя спутница не замечает темноту: через ямы перешагивает, кустарник раздвигает, ловко ныряет под ветки.

Прошло время, и мы подошли к чернеющей массе – бурелом. Стволы вповалку лежат, огромные. Таня ловко между торчащих сухих ветвей проскользнула и полезла наверх.

Я отстал, аккуратно щупаю путь, чтобы не напороться. Поднимаю голову: какое-то диковинное животное сидит на куче стволов, с хоботом и силуэт размыт из-за свисающих лохмотьев. Сидит по-звериному на всех четырех конечностях, коленки расставило, и смотрит на меня, окулярами поблескивает.

– Куда мы? – спрашиваю. – Мне обязательно сюда лезть? – трогаю перед собой торчащие колья сухих веток.

Вижу, как вишу, насаженный через грудь, на одну из них. Долго вишу: день сменяет ночь, зима – лето. Вишу, пока не снимет меня какой-нибудь забредший мужик. А пока вишу, от неудобства морщусь и кашляю.

– Мы пришли, – как-то странно стрекочет существо.

– И что здесь?

– Граница, – отвечает тем же трескучим голосом.

Молчу, наблюдаю за ним. Оно склонило голову на бок, как бы выражая любопытство.

– Дальше пойдешь с Дубровским.

– Не скажешь, куда и зачем мы пойдем?

– А я и не знаю. Только Дубровский знает, куда дальше.

Раскачивается, выпрямившись, из стороны в сторону, хобот как маятник тик-так, тик-так в шорохах леса. Даже странно, что тут что-то вообще видно под плотно сплетенными кронами деревьев.

– Отрывочно все очень, расколото. Картинка не складывается, – говорю.

– Анархия мать порядка, – хихикает существо. – Ты только что обещал мне порядок, а все еще замечаешь только осколки.

– А надо…? – я придал голосу скучающий, безразличный тон, хотя внутри натянулась струна томительного ожидания, тоскливого, просящего, будто ответ существа будет невыразимо важен, будто вот-вот прямо тут где-то в воздухе порхает кульминация.

За спиной раздается треск веток. Острый луч фонаря рассекает завал бревен, на мгновение выхватывает из темноты силуэт: рваный плащ, изогнутая спина, серая маска с болтающимся обрывком шланга, голова опущена, конечности скрючены. Тревожная поза у твари. Она прильнула к стволу, и, секунду помедлив, скользнула на другую сторону завала прочь из-под хищного луча.

Струна внутри осталась неразрешенно натянутой. Треск из кустов приближался.

Я повернулся и заслонился руками от слепящего света.

Кто-то массивный продирался через подлесок, не таясь, ломал ветки на своем пути. Струна начала медленно слабеть, сворачиваться колечками, будто кто-то подкручивал колки.

Наконец, нечто вышло на просеку где-то совсем рядом.

Я слышу ворчливое бормотание, кряхтение. Луч фонаря уходит в сторону, и мне требуется какое-то время, чтобы снова привыкнуть к темноте. Сквозь мерцающие световые пятна ловлю его: неказистая фигура, странно искривленные ноги, очень широкие в бедрах и тонкие внизу, неестественно выломанные в обратную сторону, здоровая башка, кажется, рогатая.

– Ууу, Шайтан! – веско заявил дребезжащий горловой голос.

Пятна в глазах растворились. На расстоянии вытянутой руки от меня козлоногий сатир, ворча, выпутывал из шерсти прицепившиеся веточки. Фонарь он сунул в какой-то футляр на груди, и теперь тот светил в кусты сквозь плотную материю тусклым рассеянным светом, так что я отчетливо видел половину камуфляжной жилетки, грязный бурый мех, торчащий из-под мышки в дыру обрезанного рукава, мелькающий локоть левой руки, которой он, придерживая сползающий с плеча ремешок автомата, ломал и выпутывал из вьющейся шерсти на мускулистом козлином бедре тонкие разветвленные палочки.

Голова сатира угадывалась только по очертаниям – свет не попадал не нее.

Зато между бедер я ясно видел извивающийся могучий фаллос. Орган свисал почти до колена, наполовину пойманный рассеянным лучом, и бился о ноги с каждым его движением.

Я невольно засмотрелся на такое диво. Вздутые вены бороздили фалос под редкой курчавой шерстью. Я готов был поверить, что это не тени играют, а я вижу пульсацию крови в тугих сосудах. Сколько дикости, сколько первобытной силы было в этом враге цивилизации! Завороженный, я не заметил, как сатир закончил туалет и встал неподвижно, положив обе руки на автомат.

– В смысле ты так смотришь, Шайтан? – вдруг с вызовом заговорил он, и я вздрогнул, вынырнув из оцепенения.

– Ты Дубровский? – спрашиваю.

Он достает фонарь, еще рез слепит мне в лицо