Сон негра - Даниил Юрьевич Гольдин Страница 29

На этот раз я успел зажмуриться. Жмурюсь, но стою, не отворачиваясь. Еще перед борзым животным шею гнуть.

– Да, я, – отвечает сатир с характерным сатирьим акцентом. – Подрал бабу? Шайтан! – гыкает, фонарем на косу в моей руке указывает.

На косе и правда женский скальп болтается, уже подранный ветками. Я и забыл про него, а тут вспомнил и сразу отбросил от себя – коса повисла на ветках поваленного ствола. Вспоминать угарные пляски в дыму было тоскливо и неприятно.

Сатир свет опустил и протягивает мне что-то массивное. Беру у него из рук предмет наощупь: металл холодный, тяжелый, деревянный приклад влажный от росы.

Я подцепил ремень и накинул его на плечо. Автомат, слишком здоровый для моего роста, повис под правым боком, неприятно задевая стволом колено.

– Пойдем, Шайтан! – сатир мотнул головой и зашагал вдоль поваленных стволов.

Копыта вязли в жирном слое гниющей листвы, отчего он продвигался с усилием, проскальзывая с каждым шагом. Я пошел за ним на некотором расстоянии.

Он освещает путь перед собой, широко раздвигает руками ветки. Я стараюсь повторять его движения. Автомат цепляется за растения – неудобно. Я закинул его за спину и окликнул провожатого. Хотелось отвлечься от липких образов кружащихся юбок и облезающей с черепа кожи:

– Я знаком с твоей невестой, Машкой. Ты честно поступил.

– Я все честно, – коротко бросил сатир, не оборачиваясь.

Ветки начали хлестать меня по лицу, а автомат сполз обратно к бедру, как только я отвлекся на разговор, так что я умолк и сконцентрировался на продвижении, но козлоногий продолжил сам:

– Все честно, что закон. А я все по закону, что руками сам делаю.

– Вот и Государь-Батюшка так говорит, – пробормотал я.

– В России все закон, что не Шайтан… – веско сообщил сатир. И добавил: – Вот ты Шайтан.

– А ты не охуел, животное? – отзываюсь без особой злобы.

Что с него взять?

Остановился. В пол оборота ко мне провернул торс, свет ладонью зажал, будто специально, чтобы мне морда его была видна. Глаза темные – не разглядеть. Густой бородой зарос, и массивные загнутые рога над ушами. Рога чуть в стороны разведены. Здоровый он, не ниже Государя, пожалуй. Разорвет меня голыми руками. Но не в рукопашную же мне его валить.

Сам пальцем предохранитель глажу. Смотрю на него спокойно – тут кто быстрее выстрелит, тот и прав. Только этот-то кусок мяса живой, а я мертвый пока еще, меня и убить сложнее – знаешь же все это сам, животное. Одного рожка тебе на меня вряд ли хватит, разве что в голову все высадишь. А мне достаточно в тебя пару пуль всадить и оставить тут подыхать.

– Так, что, рискнешь, организм? – спрашиваю, и даже хочется мне немного, чтобы он начал стрелять.

– Плохо говоришь, – наконец, сообщи он. – Жалеть потом будешь.

Сказал без угрозы, ровно и будто бы даже слегка с сожалением:

– Я тебя обижать не делал. Ты сам все делал. Шайтан сильный, но злой. И ты злой.

Повернулся и пошел дальше, чуть медленнее. Да что я с отморозком разговариваю?! А вроде и кому, как не зверю, верить. Зверь не обманывает. Иногда, проходя мимо, дворняжке в глаза заглянешь, скажешь правду – и сразу видишь по ней, правду ли на самом деле сказал или только выдумал снова правду. А потом переспросишь ее – она уши прижмет и облизывается. И стыдно сразу становится, что без драмы я не могу жить, и одну неправду все говорю.

– Дворняжка, – говорю.

Тихо говорю, себе под нос.

– Плохо говоришь, – рогатой головой качает: то ли услышал, то ли сам с собой.

– Попал я, значит, – говорю. – Вязнем мы. Потерялись, кажется, чуешь? Языком все труднее ворочать, мозги загустели, вот и говорим уже плохо.

Я потрогал свою голову, словно мог так убедиться, действительно ли что-то поменялось внутри.

Он чуть замедляет шаг. По левую руку громоздится все так же непроходимая куча деревьев. Их, видимо, специально валили целым рядом, как домино.

Сатир достал что-то из кармана жилетки и кинул мне. Пальцы ухватили воздух и самый кончик тонкой пластиковой палочки.

– Это ты вязнешь, Шайтан. А я по лесу иду, – после долгой паузы ответил Дубровский.

– Я давно вязну, это не новость.

– И мы с тобой вязнем, Шайтан. Отпустил бы ты нас, – в его голосе мелькнула насмешливо-просящая интонация.

– Мы петлями ходим, дворняжка, – во рту у меня пересохло от долгой ходьбы, и язык стал черство липнуть к небу.

– Петля потом, – пообещал он. – Сейчас крюк. Недоброе место, – он махнул на стену из поваленных стволов.

– А куда мы идем?

– Различается?

– Что? А… – я вдруг понял, о чем он спрашивает.

Что бы могло быть по-другому? Я бы лежал сейчас где-нибудь на песчаном пляже и мочил ноги в океане. Под палящим солнцем мое мясо, наверное, начало бы ароматно гнить.

– Нет. Не различается.

– Значит, мы делаем прогулку, – услужливо предложил сатир.

– Хорошо.

Я надломил палочку: все по-новому и просто. Она разлила тусклое зеленое свечение. Я глубоко втянул влажный воздух ноздрями. Он нежно щекочет легкие. Все очертания стали устойчивее, яснее, и даже будто посветлело, хотя до утра должно было быть еще далеко.

Я обнаружил под ногами тропинку, кустарник расступился, и ветки больше не хватались за автомат и одежду, не угрожали глазам.

– А куда мы делаем прогулку? – спросил я, освоившись в новом ракурсе.

– К основам мироздания, – для убедительности он, не поворачиваясь, поднял над головой кривой указательный палец. – Будем взрывать terror nova.

Дождь перестал, небо прояснилось, и полумрак леса пропитался серебристыми отсветами луны. Тропинка круто пошла вверх на холм, в сторону от березовых завалов. Сейчас я отчетливо различал кривые полосатые стволы, змеей извивающиеся в широком овраге.

Высоко, хотя поднимались всего несколько шагов. Деревья вокруг тоже будто вытянулись.

Гладкие сосновые мачты стоят без коры, состыкуясь друг с другом редкими ветвями где-то наверху. Сквозь крону просачивается косой свет и оседает на толстых лианах.

Противоположный склон оврага, за границей, густо зарос причудливыми папоротниками, огромными: мне казалось, они должны быть в размерах не меньше этих сосен вокруг нас. Кое-где среди них тянулись к луне грозные распустившиеся цветы, каждый с шестью завитыми книзу раскинувшимися лепестками.

– Это не твои слова, – говорю сатиру, повторив про себя его последнюю фразу. – На греческом я бы еще поверил. Но не латынь.

– Verba volant, scripta manent (Слова исчезают, написанное остается).

– А еще поговорок знаешь, дрессированный? – вроде я без злобы сказал, а вышло злобно.

– Знаю, Черный.