Павел Амнуэль - Удар гильотины Страница 43

– Не ошибаетесь, – сказал он. – А что, есть сведения, которые вы с Кеном полиции не сообщили? Вы понимаете, что речь идет о…

– Нашем соседе снизу, этом идиоте Густаве Веерке. Конечно. Надо быть полным дебилом, чтобы сунуть голову в окно, как под нож гильотины. Могло ведь и голову с плеч… Эти рамы тяжелы, как молот Гефеста! Я туда даже пальцы боюсь класть – на подоконник, я имею в виду. Зачем? Есть ручки, за которые рама легко поднимается. Но и опускается так же легко, вот в чем недостаток таких конструкций!

– Вы были дома, когда это произошло? – спросил Манн.

– Да, конечно. И окна, кстати, были подняты до упора, вечер был душный, с бухты Эй несло тухлой рыбой, но мне такие запахи нравятся – во всяком случае, больше, чем запах бензина, от которого нет никакого спасения. Тухлая рыба – это живая природа…

– Так уж и живая, – усомнился Манн.

– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду! – воскликнул Панфилло. – Даже в зажаренном куске мяса больше настоящей жизни, чем в камне, который окружает нас со всех сторон, или металле со стеклом, внутри которого мы проводим большую часть жизни…

– Конечно, – согласился Манн. – Вы что-нибудь слышали? Я имею в виду – когда это произошло с господином Веерке? У вас были открыты окна…

– Ничего, – сказал Панфилло. – А может, слышали, но не обратили внимания. У нас играла музыка…

– «Мост вздохов»? – понимающе спросил Манн.

– Лучше! «Мост вздохов» – это когда сидишь один и размышляешь о мебели, которую собираешься создать и в которую нужно вдохнуть немного жизни. А когда мы с Кеном вдвоем, нам нужно что-нибудь более зажигательное – тяжелый металл…

Манн представил, какие звуки рвались в тот вечер из открытых окон этой квартиры, и пожалел уши соседей снизу – сверху мог слышать только Бог, а подняться к нему со своими вопросами, на которые Он, безусловно, мог дать точные ответы, Манн не мог, и потому ограничился замечанием:

– Значит, вы не слышали ничего из того, что происходило этажом ниже.

Панфилло пожал плечами, замечание показалось ему лишним. И тогда Манн задал вопрос, который лишним, как оказалось, не был, но и смысла – во всяком случае, с точки зрения Манна, спросившего прежде, чем успел подумать, зачем это делает – не было никакого:

– Ваш друг крепко вам врезал, как я вижу?

– Друг? – Панфилло машинально коснулся пальцем тщательно припудренного места на левой скуле. – Друг, говорите вы?

– Ну… – растерялся Манн, – я, честно говоря, не очень разбираюсь в принципах отношений гомосексуальных пар. Если вас это определение шокирует…

– Впрочем, возможно, вы правы, – с неожиданной тоской в голосе произнес Панфилло. – Не знаю, откуда вам это стало известно… Но по сути так и было.

Манн молчал, внимательно слушая и кивая головой с видом человека, которому, конечно же, все доподлинно известно, но он хочет услышать подробности из первых уст, потому что слухи, вы сами знаете, искажают все до неузнаваемости…

– Друг… – бормотал Панфилло. – Если мы с Кеном останемся друзьями… вынуждены будем остаться друзьями… значит, эта скотина Веерке добился своего, и все бессмысленно… все…

«Если он сейчас заплачет, – подумал Манн, – мне придется уйти, я не знаю, как утешать плачущих мужчин; могу, конечно, найти правильные слова для мужчины, потерявшего на войне руку, или для клиента, которому изменила жена, но какие слова можно сказать Панфилло, неожиданно узнавшему, что Кен Эргассен его больше не любит, и, более того, его любимый Кен по уши втрескался в нелепого, гнусного, некрасивого… И готов ради этого»…

– Это вы, – участливо спросил Манн, – спустились позавчера на третий этаж, застали соседа одного, подозвали к окну и опустили ему на голову тяжелую раму? Это ведь сделали вы? Ради Кена, конечно, но скорее ради себя, чтобы не быть брошенным и одиноким, потому что дружба Кена нужна вам не больше, чем медаль за спасение утопающих…

Манн говорил быстро, чтобы не забыть каждое следующее слово, возникавшее в его сознании, но рожденное глубже, там, где разум соприкасается с бессознательным и черпает из него сведения и выводы, которые потом не может объяснить логически и ссылается на интуицию, подсказку небес или глас Божий – это уж кто как, кто во что верит и какого внутреннего голоса слушается…

– Не знаю, – сказал Панфилло. – Честно? Может, и я. А может, нет. Я вижу, вы не пьете, а себе я еще налью виски. Голова совсем тяжелая, а вы все равно знаете больше, чем нужно. Может, и вам голову проломить? Не рамой, конечно, вы так просто голову на улицу не высунете… Шучу. Вам виски или сока?

– Сока, если можно, – сказал Манн, и Панфилло мгновенно исчез за дверью, которая, если планировка этой квартиры не отличалась от прочих, вела в спальню – там, видимо, эта парочка хранила напитки; конечно, чтобы было что выпить после ночи любви, не ходить же на кухню всякий раз, когда захочется утолить жажду. «Надеюсь, из спальни нет другого выхода, – подумал Манн, – а то еще сбежит».

Со странным ощущением присутствия в мыслях чьей-то посторонней воли он подумал о том, что не собирался – и в голову не приходило! – задать Панфилло прямой вопрос, это непрофессионально, даже если у парня действительно был мотив, даже если Кен влюбился в Веерке и решил порвать со своим… черт, а действительно, кто из них – Эргассен или Панфилло – в этой паре играл роль мужа, а кто жены, с ума сойдешь с этими геями, Манн так и не научился разбираться в их предпочтениях. Не надо было, нельзя было спрашивать. Даже если что-то произошло, если Панфилло (а почему не Эргассен?) виноват в случившемся, теперь он наверняка замкнется, теперь из него ни слова не вытянешь. «Почему, – подумал Манн, – я сначала говорю, а только потом начинаю соображать? Что со мной сегодня?»

Панфилло открыл дверь ногой, в руках он держал небольшой поднос, на котором стояли два высоких бокала – ледяные кубики прикрывали жидкость, как ледостав на реке.

– Берите, – сказал Панфилло, и Манн взял один из бокалов, не тот, что был ближе к нему, а тот, что Панфилло, видимо, собирался выпить сам. Почему он это сделал, Манн объяснить не мог бы, не собирался же Панфилло на самом деле отравить детектива, это было бы и глупо, и бессмысленно.

– Ха, – сказал Панфилло, – вы осторожны, как Цезарь Борджа, пришедший в гости к собственной сестре Лукреции.

– Извините, – пробормотал Манн, – привычка. Но вы не ответили на мой вопрос.

– Не я ли проломил голову соседу?

– Именно.

– Вы думаете, я скажу «да»? Не скажу, хотя, если честно, просто не помню. Мы с Кеном надрались позавчера так, что я… Нет, этого я тоже не помню, отрубился. Утром даже на работу пойти не мог, не соображал ничего. Кен тоже был не в лучшей форме.