Александр Дьяков - Тойво Страница 8

– Это не было оговоркой? Признаться, я слышу такую формулировку впервые.

– И я тоже. Но успел подсмотреть в интернете и правда «самостоянье» упоминается Пушкиным на черновике к своему стихотворению. Потом поэт его всё-таки не использовал, но историкам удалось найти черновик. И Бузеку, надо признать его умение работать с первоисточниками, тоже попалось это словцо. Но посмотрите на контекст, вот. Дейв протянул свой планшет с найденным в интернете фрагментом. Тойво прочел:

Два чувства дивно близки нам

В них обретает сердце пищу

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века

По воле бога самого

Самостоянье человека,

Залог величия его.

– Ого! Любовь к родному пепелищу, ещё одно пророчество.

– Это так, и всё же обратите внимание на то, как употреблено слово «самостоянье». Бузек заподозрил тут наличие какой-то гордыни русского народа. Но очевидно же, что речь в целом о любом человеческом существе, о какой-то личностной характеристике человека. Что-то вроде воли.

– Довольно интересно, и все же Бузек в целом был прав про мессианство русских, вам не кажется?

– Этот фактор в литературе и в философии русских присутствует, но вовсе не как основной. И скорее у русских философов, нежели у писателей и поэтов. Кстати, Лермонтов, упомянутый в лекции, вообще, если разобраться не страдал ничем провиденциальным. Скорее, наоборот, с сожалением взирал на свой народ: «Прощай, немытая Россия, Страна рабов, страна господ».

Эту строчку Дейв впервые произнес на русском. Тойво отметил, что владение языком у коллеги на высоком уровне. И кажется, без акцента. Так же, как у Лены Вальдес. Аудитория почти опустела, они одни сидели на галёрке и Тойво тоже перешел на русский.

– Звучит высокомерно по отношению к своему народу. Хотя ведь Михаил Лермонтов имел нерусские корни?

– Это здесь ни при чём. Пушкин тоже был потомком негра. Но оба поэта на сто процентов были русскими людьми. Просто, как и все образованные, они были, что называется, между «рабами» и «господами». Это, знаете ли, извечное страдание русской интеллигенции. И в то же время, основа круговорота российских элит. В России всегда было три основных участника исторического процесса. Когда-то давно были цари и холопы, и особняком образованный класс духовенство. Затем при императорах духовенство скрестилось с властью, появились декабристы и шире социалисты. Они так же радели за угнетаемый народ. Затем социалисты победили, привели пролетариев к власти, но долго это не продержалось. Идеалистов-большевиков уничтожило то, что стало впоследствии номенклатурой, она продолжала жить за счет угнетаемого народа. Появилась прослойка диссидентов, она ширилась и превратилась в демократов. Эти освободили народ от гнета номенклатуры. Россия пошла по демократическому пути, но быстро образовалась новая элита и все остальное быдло. Вам знаком этот термин? Польский, кстати, означает скот. И снова проявились интеллигенты, только теперь они назывались либералами, старались образумить быдло.

– Тут можно было бы сказать «и так далее». Но этого «далее» у России так и не случилось.

– Верно. Но я хочу сказать, что самыми яркими представителями русской литературы всегда была как раз эта мимолётная прослойка переживающей за народ интеллигенции. Протопоп Аввакум при царях. Пушкин, Толстой и Достоевский при императорах. Солженицын, Бродский и Пастернак при генсеках. Акунин и Быков при президентах. Хотя эти, вероятно, вам неизвестны?

– Акунин есть то есть был в библиотеке нашей кафедры в Барслелоне. Но это были книги на английском. А я, честно говоря, предпочитал пользоваться в обучении и в работе всё-таки русскоязычными книгами.

– Ваша библиотека тоже переведена в Париж?

– Возможно, акунинские книги, как английские, сохранились. Я спрошу.

– Не надо. Дейв вдруг стал серьёзным. Хочу попросить вас кое о чем. Вы сможете вспомнить наверняка хоть одну книгу из барселонской библиотеки, если она окажется у вас в руках?

– Ну, некоторые издания были моими настольными книгами, я знаю все их особенности. А кое-где даже смогу найти свои пометки.

– Кто методиств вашей группе? Мадмуазель Кювье? Она же местная? Сможете попросить её принести из библиотеки какое-нибудь издание, привезенное из барселонской коллекции? Любое. Хочу кое-что проверить. Я забегу к вам на днях.

***

Тойво догадался о причинах этой просьбы. Дейв полагает, что книги могли не дойти до Парижа. То, что они покинули Барселонский университет известно, Вальдесы подтвердили это. Но дошли ли они до Новой Сорбонны? Он не задавался таким вопросом. Да и вообще в университет ли они направлялись?

На следующий день, появившись на работе, Тойво попросил Инес, девушку неопределённого возраста, образцовую будущую учительницу, найти в библиотеке барселонскую версию книги Набокова. Дескать, у него смутные подозрения, что в парижской книге, с которой сейчас работала их группа, не хватает кое-каких глав. И возможно, это немного сокращенная версия. Инес не удивилась, ничего не переспросила и пообещала принести. Вечером, однако, она принесла не барселонскую книгу Набокова, а известие о том, что её не существует. Тойво не стал спорить, вышел в коридор и позвонил Вальдесу. Профессор подтвердил, что в его библиотеке был почти полный набор сочинений Набокова, разных изданий на русском языке. И «Защита Лужина» в том числе. Всё это было отправлено под контролем и в сопровождении французского специалиста в Париж. Полную опись отправленного Вальдес пообещал переслать через несколько минут. Тойво вернулся в кабинет, честно передал содержание разговора Инес и задал резонный вопрос.

– Вся ли партия книг дошла до вашей библиотеки?

– Точно не скажу, принимала и составляла картотеку не я. Давай уточню у руководителя нашего информационного центра.

Через несколько минут они уже сверяли два списка: присланный Вальдесом и присланный из местной библиотеки. Выслано 935 экземпляров, на учет поставлено только 82 книги. Инес вспомнила, что и из Рима они получили тоже лишь немногим более сотни русских книг.

– Это была самая первая партия, присланная из других городов. На нашем сайте была торжественная новость по этому поводу. Цифра была опубликована, и я тогда тоже удивилась, что Рим пополнил наши запасы всего на сто изданий. Возможно, остальное отправляется куда-то на склад, хотя я не знаю о наличии у университета каких-то иных помещений, пригодных для безопасного хранения книг. Спрошу у Эганбюри, вопрос, действительно, интересный. Но если ты полагаешь, что наша местная версия «Защиты Лужина» неполная, то давай сверимся с интернетом и найдем самый объемный текст. Ты помнишь, в каких главах могли быть дополнения?

Тойво понимал, что если сейчас они этим займутся, то ничего не найдут, поскольку это была его выдумка про возможную цензуру парижской книги и быстро закончил разговор.

– Я поищу тексты сам, мои ощущения пока интуитивны. Да и к Эганбюри я схожу тоже сам. Жалко, если из тысячи наших барселонских книг до вас дошли только восемьдесят две. Там ведь, действительно было много раритетных изданий.

– Сейчас каждая книга на русском раритет. Надо, кстати, предупредить Бузека и Колмара, что наш бумажный первоисточник, который мы ежедневно так небрежно перекидываем друг другу единственный экземпляр в университете, а то и во всей Франции.

***

Эганбюри попался под руку только на следующий день. Проектом букморфинга он руководил все меньше и меньше. Проводил теперь только еженедельные планёрки и принимал по отдельным вопросам. Вероятно, начало учебного года и преподавательская работа поглотили его. Либо на этом этапе букморферам давалась больше свободы для творческого процесса, и профессор предпочитал не давить своим контролем. Но к Тойво он сохранил свое расположение, возможно, как к самому молодому участнику проекта.

– Привет, Тойво! Ты уже выпил с Бузеком польской водки?

– Образно. На его лекции по русской литературе. Мы всей аудиторией поднимали тост за каждого упомянутого им писателя, и заливали таким образом русскую тоску, которую развёл Бузек.

– Ха-ха! У тебя мрачное чувство юмора, но мне нравится. Откуда оно? Привёз из Финляндии?

– Скорее парижское влияние. Профессор, я хотел поинтересоваться у вас судьбой русской библиотеки, присланной из Барселоны. Многих книг отправленных Вальдесом мне не удалось найти здесь.

– Не может быть! Я лично сверялся со списком. Каких именно книг не достает?

– Со списком Вальдеса? Там 935 экземпляров, а в наличии сейчас только 82.

Разговор был на ходу, но на этих словам Эганбюри остановился и с некоторым подозрением уставился на Тойво.

– Откуда тебе это известно? Инес? Понятно. Я имел в виду, что сверялся со списком русских книг, уже имеющихся в распоряжении университета. В нашу библиотеку отправились только те тома, которых у нас не было. У нас нет возможности принять всё целиком из Барселоны Мадрида, Лондона, Брюсселя, Рима и так далее.