Павел Шмелев - Истории Дальнего Леса Страница 19

Константин чувствовал острый запах свежевыделанной кожи, и первой его мыслью было, что, наверное, это надо нюхать. Выдренок недавно виделся с филином, известным своей ученостью. Он, как говорили в лесу, только в этой жизни филин. А в прошлом был то ли ученым, то ли умелым ремесленником. Но, так или иначе, филин наравне с совою был для выдренка Константина непререкаемым авторитетом во всех научных вопросах.

Именно филин и научил Константина рассуждать методом от противного. Порою даже от самого противного. Вот и сейчас Константин решил, что самое время его применить. Вспомнил он, хотя и с превеликим трудом, наставления филина: нужно выбрать явную несуразность, причем самую что ни на есть противную и пакостную. И вот от этой противности надо отталкиваться. Чем дальше оттолкнешься, тем ближе к истине. Одного не мог понять выдренок: почему это истина не может быть противной сама по себе.

Вспомнив все это, Константин решил, что, во всяком случае, это не еда. Вот уж на самом деле было бы противной несуразностью это съесть. Нет, съесть это точно нельзя. Но ведь и нюхать тоже противно. Значит, и от этого тоже придется отказаться. И тут зашел выдренок Константин в тупик, потому что все идеи применения увиденного на лавке оказались противными.

Напрягся Константин и вспомнил еще одну мысль, высказанную мудрым филином. Говорил он как-то, что если все кажется противным и оттолкнуться от него нельзя, то надо выбрать что-то наименее пакостное и считать это как бы правдой.

Константин даже вспомнил слово ученое — «аксиомия». Филин называл таким мудреным словом то, что конечно противное, но не очень и, по мнению ученого филина, сгодится на крайний случай за отсутствием более приятного. Посмотрел Константин еще раз на три кусочка кожи, да еще пришпиленные к куску березовой коры, и наконец пришла ему на ум такая аксиомия — на это определенно надо смотреть. Смотреть ведь на это чистой воды безобразие совсем не противно. Значит, правильно.

В прошлом году Константин видел, как ежик выводил подобные загогулины на песке и называл это как-то по-чудному. Так это еще более чудно, чем загогулины ежиковые, — наверное, это и есть дар Василия. Только неказистый какой-то для дара-то небесного. В конце концов Константин решил, что на то он и подарок — ведь как часто дарят нам всякую непонятную и совсем даже не нужную «неказистость», а принимать, меж тем, все равно приходится со всеми положенными знаками внимания. Подарок ведь — ничего не поделаешь. Не обижать же дарителя.

— Вот это мне определенно нравится, — через силу соврал выдренок Константин, глядя в упор на три непонятные загогулины и честно пытаясь не рассмеяться.

Мысленно он уже навсегда прощался со всякой надеждой получить новую котомку. Какие уж теперь котомки, если такое художество пошло! А про себя подумал, что теперь изведет этот мелкий и вредный хорек своим странным даром весь запас кожи, уж точно, и новые котомки мы только и видели.

Вот ведь гад какой, со своим вредным талантом!

По всему видно, что закончилось время дизайнерских котомок в Дальнем Лесу. Навсегда. Бывает же так: живет себе тихо помешанный на своих теориях поэт и философ и никого особо не трогает. И вдруг взбредет ему в голову шальная мысль, что у него особый талант. Вот тогда на самом деле надо ждать большой беды. Любил выдренок Константин вещи простые и понятные. А всякие такие художественные выкрутасы и творческие изыски на дух не переносил.

— Да уж, — ответил Василий невесть откуда прорезавшимся тоном знатока, — это произведение я назвал просто и изящно: «Три грации. Вера, Надежда, Любовь». По-моему, очень сильная вещь получилась.

— Это, наверно, «импрессия» такая? — с огромным трудом вспомнив слово, слышанное от улетевшего ежика, выдохнул Константин. — А вещь-то на самом деле очень сильная получилась, сермяжная. И вся в себе, словно несказанная красота. И, конечно, не лишено это все какого-то изысканно изящного налета. Подлинное искусство, вот. И, ни дать ни взять, самое что ни на есть оно.

Выдренок Константин окончательно запутался сам, не понимая, что говорит. Поэтому решил остановиться на слове «оно» и немного передохнуть. Из всей путаной речи выдренка в голове Василия запечатлелось неожиданное слово «импрессия», которое ему очень понравилось. Правильное слово, подходящее для его художественной методы. Поэтому все остальные словесные выкрутасы Константина хорек просто пропустил.

— Точно, — довольно сказал Василий, продолжая утерянную было нить разговора, — я и не знал, что ты так разбираешься в искусстве.

— Да, подлинное искусство видно сразу, — снова уверенно соврал Константин и начал отчаянно соображать, как ему усилить впечатление любителя изящных искусств и всяческих художественных безобразий и несуразностей. — Я смотрю и вижу, что вот эта, ну которая сбоку прилепилась, как бы на меня смотрит, — это настоящая любовь. Уж не спутаешь ее с аистом или птицей киви-киви.

— Точно, — довольно сказал Василий, — я так и думал, что любовь всякий разглядит. Поэтому, пораскинув мозгами, и начал с нее — уж очень сильная штука эта самая любовь. Но всякому художнику приятно, когда его искусство ценят и понимают еще при жизни. Признание окружающих — это великий знак подлинного искусства.

— Во как сказал! А какой знак-то?

— Специфический.

— Это как же понимать, переведи на наше лесное наречие да растолкуй!

— Это одновременно просто и сложно. Диалектика, знаешь ли Константин, во всей своей природной красоте и несомненной несуразности бытия. Обоюдоострая сущность. Метафизически индифферентно говоря…

— Не-е, — нетерпеливо прервал философа Константин, — прости, Василий. Но ты не туда начал переводить. Переведи на мой язык. Обычный. Лесной. Без несуразностей.

— Прости, не подумал я о твоей лесной сермяжности. Это только в искусстве и найдешь. В нашем лесу не встречается. То есть именно там, в искусстве, и больше нигде и не сыщешь. Потому и специфическим называется.

— Ну, понятное дело, — привычно соврал выдренок, — как же не понять. Это ведь что-то вроде шишки от елки. Тоже вещь особо специфическая. Только на елке и растет. На клене не появится ни в жисть. Если так смотреть, то в лесу у нас много чего специфического найдется.

— Ну да. Если тебе так легче представить, то, наверное, тоже правильно. Вроде шишки. Шишки по природе своей тоже специфические. Можно и так сказать. Занятный ты все-таки, Константин!

— Так разве плохо это? Занятным быть хорошо. И занятым тоже хорошо. Подожди, ведь еще одно слово сказал ты. Это вот как понимать, «сурмяжный»? Что это вообще-то?

— Это еще проще. Сермяжный, а никакой не сурмяжный, — вроде как самый что ни есть наш, лесной. Истинный, понятный и совсем немудреный. Вот.

— А вот это еще: что-то обоюдозаостренное. Это как? Растолкуй на нашем простом лесном языке. А то заковыристо все.

— Обоюдоострое… Это, грубо говоря, диалектика — и туда, и сюда. Вроде как и на земле, и на воде. Взять, например, бобра: живет и в воде, и на земле. В двух противоположностях сразу. Так и живет всю жизнь в этой своей диалектике.

Но тут Константин решил промолчать. Наверное, это случилось потому, что жизнь в двух противоположностях сразу вызывала у выдренка какой-то непонятный животный страх.

И все же последние слова Василия произвели на выдренка Константина совсем не такое впечатление, как памятные слова про народное признание для художника. Вот где впечатление было абсолютно неизгладимое и убийственно непонятное выдренку. Силился Константин понять, как это понимание может быть не при жизни, но бросил это вредное занятие и промолчал. И так постоянный мыслительный процесс, столь нехарактерный для Константина, изрядно утомил и напряг его до самой крайней невозможности. Понавыдумывали умники мудреных слов на нашу беду: и сами в них путаются, и нас всех путают!

А хорек Василий был удивительно горд тем, что даже выдренок Константин понял его экспрессивное произведение. «Все-таки понимает простой народ Дальнего Леса подлинное искусство, потому что нельзя не понять гениальное творение», — думал Василий и улыбался своим мыслям. Правда, о непонятной и далекой птице киви-киви он никогда не слышал, но все равно: ни одна птица не могла сравниться красотой и величием с его, хорька Василия, великим замыслом, смело воплощенным в нетленных творениях.

Выдренок Константин искренне проникся осознанием исторической важности момента и хотел сказать что-то умное и торжественное. Но боялся очередного словесного поноса Василия. Но и самому ничего особо толкового и торжественного на ум почему-то не приходило. Не был Константин великим оратором. Одни только междометия нестройными рядами сменяли друг друга в голове выдренка, а затем начали беспорядочно циркулировать и отчаянно проситься наружу. Он понял, что сейчас его может прорвать и сермяжная правда его соображений о творениях Василия просочится наружу, как фарш через отверстия в мясорубке. И тогда все может кончиться для него плохо. Совсем даже некрасиво и конфузно может получиться, а Константин ссориться с хорьком совсем не хотел.