Алла Несгорова - Я, дракон (сборник) Страница 9

Девки да молодки на улице подмигивают, а какие и откровенно в гости зазывают… Тоска!

Зашел как-то в кабачок к Скрупу. Посидели, поговорили, выпили… А только хмель не берет меня. Не лечит-то душу хмель!

Женушка его, Мыфиля, из-за стойки вывернулась, прислушалась, поохала, да и говорит: мол, Буглюмка в столицу уезжает, жениться. Все у него уж сговорено с невестиной родней.

– Вот те раз! – попытался я удивиться.

– Конечно! – смеется Мыфиля. – В той стекляшке, что ты спер, оказывается, ее сердце было. Глядишь, теперь его ласковее примут, чем в прошлый раз. Просись к нему в товарищи: вот и свою зазнобушку увидишь, а там… Если так не отдадут, то… Может, и не случалось Скрумлям до сей поры себе жен воровать, так ты – первым будешь!

Тем же вечером я уже мчался в столицу. Вперед жениха и его челяди летел, охаживая коня плетью, торопя отстающих и сетуя сквозь зубы, что так медленно ползут под копытами версты. Ох, и долгой же мне показалась дорога!

Лучше б она длилась вечно…

Отчего не сгинул я, сраженный рукою ночного татя? Не пропал, растерзанный хищными зверями?.. Почему конь мой не споткнулся? – сломал бы я себе шею, вылетев из седла, – и пусть бы вороны клевали мертвые глаза мои! Зато не увидел бы возлюбленную свою в подвенечных одеждах, ведомую в храм другим!

Именно она оказалась предназначенной Буглюму. Этому жалкому червю! Она, а не какая другая из сестриц!

Родственники милой лишь одно испытание рыжему женишку устроили: дескать, если съест он сердце невесты, что в сосуде хранилось, мною же украденном, так она по гроб его будет. Лис алый светящийся комочек слопал мигом – и не подавился! – родня только успела переглянуться между собой.

Странно так переглянулись, родственнички-то: довольно, да с какой-то усмешечкой тайной…

Да только мне не до чужих взглядов было, как понял чудовищную ошибку свою! Бешеная злоба тьмой застлала глаза, когда узнал я правду. Не помню, где взял оружие… Не помню, как схватили и били…

…Любимая, чем же прогневили мы Господа?.. Где милосердие ваше, Небеса? Как жить, как дышать? – ведь ты и жизнь моя, и мое дыхание!..

…Очнулся от холода: подземелье – мрак, сырость, цепи.

Что вору оковы? Что вору решетки? Тьфу!

С помощью заклинаний высвободился из железных пут. Обидчики мои не догадались их заговорить. А вот с решетками незадача вышла. Не было их там.

Ящерицей ползал в темноте, ломая ногти, обдирая в кровь пальцы: обшарил каждый угол, ощупал все щели, все выступы и углубления, но ни окон, ни дверей не нашел – всюду камень!

Уныние – великий грех. Думай, думай, разбитая головушка! Ищи выход из западни! Или я не Скрумль?

Перебирал одно заклинание за другим, но холодные стены оставались недвижимы.

Правда, оставалось еще одно средство.

В ту нашу первую и единственную встречу любимая доверила мне свое настоящее имя. То самое, что мать дает дитю при рождении, шепнув его на ухо, и которое до поры до времени знает только она. То имя, что дарят только самым близким. То, чем так рады завладеть духи и демоны, чтобы повелевать смертной душою по своему усмотрению. Ну, да вы сами все знаете.

«Позови меня, когда станет совсем худо», – сказала она тогда. Но лучше я заживо сгнию в подземелье, чем сделаю это: почем мне знать, что ни одно исчадие зла не нашло себе убежища в этом каменном мешке? Разве могу я подвергнуть ее такой опасности?

И едва решил так, раздался страшный грохот! Тьма раскололась, и в просвет треснувших стен темницы увидел я серебряную голову дракона:

– Вот и последнее условие выполнил ты!

– …Согласен ли ты, любимый, разделить мою судьбу?

Ха! Согласен ли я пройти боль и муки перерождения, и стать уродливым, рогатым чудовищем? Провести во льдах добрую половину жизни, испытывая нечеловеческие муки голода? Рисковать своей головой ради малейшей прихоти короля?

Да!!! Ибо я люблю тебя!..

…В то утро матушка Гримла овсянку варила. Это у Скрумлей обычаем: по утрам всенепременно тарелочка овсяной жижи. Кашка булькает себе в котле, матушка в кухне возится: шуршит по хозяйству, да одним глазком за варевом приглядывает, чтоб не убежало. Вдруг дверь входная – бам-с!.. Аж с петель долой!

Вбегает запыхавшийся чумазый мышонок:

– Матушка Гримла! Матушка Гримла! Скорее! Они улетают!.. – крикнул, на месте подпрыгнул разов несколько, точно мячик, – и бежать!

Старуха руками всплеснула:

– Охти ж мне! – полы длинной юбки подобрала – и за ним!

Так и проскакали по сонным улочкам – старый да малый – до самой околицы. А за нею ждали их двое…

Прощание было недолгим: длинные проводы – лишние слезы.

Утреннее солнышко еще сонно жмурилось да позевывало, выглянув из-за дальних холмов, когда две пары упругих крыльев рассекли свежее голубое небо. Сделав круг над васильковым лугом, драконы взмыли выше и вскоре растаяли в синеве.

– Дела-а! – вздохнул припоздавший Скруп, провожая взглядом улетевших.

– Бывает… – коротко отозвалась матушка Гримла, концом платка вытирая глаза, слезящиеся то ли от солнца, то ли еще от чего.

И больше ничего не сказала – слишком долго было б рассказывать: и про то, как подменила она Буглюмовы карты, и как использовала старое заклятье, чтоб свести две судьбы, и много всего другого. Ведь начинать историю пришлось бы еще с тех времен, когда девчонкой стянула она у подвыпившего проезжего сказителя мешочек старинных преданий. Среди прочих, было в нем и про то, что служит оковами дракону его собственное сердце: покуда бьется оно – мучается крылатый в человечьем обличье, уязвимом и недолговечном. Стоит же сердцу пропасть, как обретает он долголетие и свободу, разве что король может править судьбой его, но про то отдельная сказка – так же как и про то, что случается с тем, кто согласится попробовать драконье сердце на зуб.

…Давно ушла уж домой матушка Гримла – некогда ей особо рассусоливать: помимо счастья и оберега близких, много и простых забот у хранительницы очага. А Скруп все лежал в стоге прошлогоднего сена. Грелся на солнышке, почесывал толстое серое брюшко, щурился, глядя в небо, и лениво размышлял: хорошо ли то, что негаданно выпало его кузену? И каково променять домашний уют на жизнь, полную скитаний и опасностей?

– Впрочем, – чуть погодя сказал он сам себе, – не всякой крысе дано стать драконом. Наверное, это чего-то да стоит…

И после долго еще всматривался он в бездонную синь, где в такт его мыслям неспешно текли взбитыми сливками облака, и думал, что теперь-то братец Гезза узнает их вкус…

Лариса Бортникова

Жил-был у бабушки

Мы с Лариской договорились про Солонку никому-никому… Даже Мишке Завадскому из пятьдесят шестого. Мишка – хороший, и настоящий командир, если в войнушку биться. Но мальчишка. А мальчишкам доверять нельзя.

Держались мы с Лариской целый июнь и половинку июля, а потом все-таки Лариска не утерпела, а все из-за велика, которым Мишка Завадский хвастался и никому не давал покататься. Можно подумать, что мы этот велик слопаем без повидла. Ну, Завадский хвастался, хвастался, ездил туда-сюда по Пролетарской – от забора Капитоновых до самого молочного, а Лариска рассердилась и выдала все про Солонку. И то, что он у Бабсани в сарае прячется, и только по ночам в сад выходит, и то, что он булки по шесть копеек любит – рогалики, и то, что у него спина горячая-прегорячая, а на хвосте бугорки, вроде бородавок. Мишка нам язык показал, и ка-ак тормознет прям на щебенковом пригорке у гаражей… Лариска долго пятак к шишке прикладывала, который я ей дала. А копейку Мишка на земле нашел. Ну и помчали мы все втроем в хлебный – как раз свежий привезли.

А вечером через Бабсанин забор полезли. Там такая дырка была на углу, мы с Лариской сразу протиснулись, а Мишка еще велик свой проталкивал.

Солонка нас издалека учуял, зафыркал, как огроменная кошка, и задышал жарко-прежарко – изо всех сарайкиных щелей пыхало.

– Это он рогалик унюхал, голо-о-одный. Не бойся, он не кусается, если не дразнить, – пояснила я, чтоб Завадский не трясся так сильно, а то у него даже в животе проглоченным вчера шурупом дребезжало.

– Врете все. Пошел я домой, – Мишка спиной попятился, и велик за собой потянул.

Мальчишка, что с него взять! Только и умеет, что выступать: «Я – красный командир, разведчик, а вы – просто санитарки».

– Ага! А это видел!? – Лариска дверь распахнула, а из сарайной темноты красным светом прям в глаза ка-а-ак даст, а потом желтеньким замигало! Это Солонка всегда так мигал, когда нас видел – радовался. Получалось даже красивее, чем елочная гирлянда, только надо было отскакнуть вовремя, чтоб не обжечься. Потому что Солонка, словно неисправный примус, настоящим огнем изо рта полыхал.

Мишку-то мы забыли предупредить, чтоб отскакнул, поэтому вышло хорошо, что он чуть поодаль стоял, а то бы пришлось бы нам его подорожниками обкладывать.